Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
«Братья крестьяне, все мы мучились под гнетом панов-коммунистов, нас грабят, мы голы, не дают нам ни праздника, ни воскресенья, ни воли святой, такого нет во всем свете. Вставайте, братья и сестры, берите ножи, косу, дрючки, спасайте себя, за нами будет сила. Бей коммуниста жида. Не выпускай его из рук, не верь ему, он на твоей спине сидит, тобой погоняет, твоим хлебом кормится. Собирайтесь все к восстанию. Пишите этот листок в чужие села. Каждый, получивший лист, должен написать три и подсунуть своему брату тайно, у нас большая сила. Организовывайтесь спасать себя, свою волю и Христову веру. Вставай, просыпайся, не спи. Да здравствует свободная самостийная Украина»{561}.
Вряд ли когда-нибудь удастся установить точное происхождение этих листовок. Некоторые из них были напечатаны, а потому, вероятно, составлены не в деревне, а группами из других мест, имевшими некоторую степень организованности. Более того, дошедшие до нас листовки обычно разнятся по уровню грамотности; по некоторым ясно, что их писали крестьяне, другие же выдают перо интеллектуала. Однако их объединяло осознание того, что коллективизация была войной против крестьянства, посягательством на его права и свободы и не имела ничего общего с революцией 1917 г.{562} В этом смысле, независимо от того, кем они написаны, листовки выражали мнение крестьянства в целом, призывая к справедливости и возмездию и вновь нагнетая атмосферу террора в советской деревне.
«Пожар!»
Организация поджогов — еще один способ поддержания атмосферы страха — была одной из основных форм крестьянского террора. Как в буквальном, так и в переносном смысле поджог представлял собой яркий акт сопротивления, заметный далеко за пределами деревни, в которой осуществлялся. Он являлся неотъемлемой частью крестьянской народной культуры сопротивления, как в России, так и в других странах, традиционным и чаще всего анонимным средством сведения счетов и местью за нанесенные обиды{563}. Поджог по всей стране носил название «красный петух», при его упоминании на лице крестьян появлялась язвительная ухмылка, не сулящая ничего хорошего, а представителей власти охватывал страх. Выпущенный на волю «красный петух» означал, что крестьянский гнев вырвался наружу и начинается бунт.
Иногда поджог мог быть достаточно разумным способом выражения протеста, так как судить о том, было это намеренное действие или же случайность, мог только очевидец. Когда в доме крестьян-толстовцев, как раз перед тем как государство собиралось выгнать их из сельскохозяйственной общины, случился пожар, власти сразу же окрестили инцидент поджогом, а крестьянка-соседка со знанием дела заявила, что «здесь бы неизбежно вспыхнул пожар»{564}. В истории любой деревни, большинство из которых состояли из одних деревянных домов, где имелись лишь самые примитивные средства для борьбы с огнем, пожар был достаточно частым явлением, но считался трагедией. Учитывая эти обстоятельства, поджог всегда мог оказаться простым пожаром, и наоборот. Крестьяне смотрели на поджог как на пожар или, по крайней мере, могли выдать его за обычный пожар, тем самым маскируя протестные действия. Для властей, которым требовались козел отпущения и предлог для вмешательства в дела деревни и которые попросту привыкли любые действия, не отвечавшие интересам государства, считать кулацким саботажем, всякий пожар мог оказаться поджогом. Так произошло и в случае с крестьянином Беловым — его обвинили в поджоге бани, принадлежащей колхозу, и чуть не расстреляли за это. Главными свидетелями по делу проходили дети, игравшие со спичками, которые, судя по всему, были способны наравне со взрослыми манипулировать политическими ярлыками и обвинениями в целях самозащиты{565}.[61] В качестве уловки или предлога поджог служил полезным тактическим инструментом, в разгар политической борьбы вселявшим страх в сердца сторонников политики коллективизации и провоцировавшим новые государственные репрессии.
Учитывая растяжимость понятия «поджог» и отрывочность имеющихся данных, к ним следует относиться с определенной долей скепсиса. Государственная статистика по поджогам, связанным с хлебозаготовками и жаркой предвыборной кампанией в период с ноября 1928 по январь 1929 г., показывает, что наибольшее их число отмечалось в Центрально-Черноземной области (42 случая), на Средней Волге (23), в Тверской губернии (12), в Московской губернии (11) и на Нижней Волге (11){566}. В 1930 г. количество поджогов резко увеличилось. По данным ОГПУ, в 1930 г. было зафиксировано 6 324 поджога, из них 1 884 на Украине, 700 в Центрально-Черноземной области, 383 на Нижней Волге, 343 на Урале, 358 в Белоруссии[62]. Зимой 1930 г., по данным из Еланского района в Сибири, «колхозные скирды горели днем и ночью», а два других источника указывают, что за 1930 г. в Сибири было организовано 358 поджогов, т. е. практически по одному в день{567}.[63] По данным Колхозцентра, в 1931 г. 15% (30 тыс.) государственных колхозов подверглись различным формам террора, причем в 6 000 случаев, т. е. в каждом пятом, применялись поджоги. Вполне ожидаемо наибольшее их число отмечено в Центрально-Черноземной области, на Средней и Нижней Волге{568}.
Прежде всего поджоги были нацелены против активистов и местных работников. Поджог служил предупреждением тем крестьянам, которые подумывали пойти против интересов деревни, и местью за отступничество и за участие в антикрестьянской политике властей. В 1928–1929 гг. поджоги часто устраивались против тех, кто пытался организовать колхозы или же вступил в них{569}. В конце 1929 г. в Калужском округе Центрального промышленного района распространились слухи о том, что все дома активистов будут сожжены дотла{570}. Во второй половине 1929 г. череда поджогов прошла по деревням Ирбитского округа Урала, где находился знаменитый колхоз «Гигант», в который заставляли вступать крестьян. Так, в результате поджогов в колхозной деревне Ларино сгорели 33 дома. В деревне Игнатьеве 20 домов были сожжены после того, как там прошло антирелигиозное шествие в честь празднования Международного дня молодежи, в ходе которого разыгрывались пародии на священников и кулаков{571}. В других местах крестьяне сжигали собственность только что созданных колхозов или же совмещали поджоги с расправой с ненавистными активистами и местными работниками и с самосудами над ними{572}.
В случае с комсомольцем Федором Житковым, чей дом в Бронницком уезде Московской губернии был сожжен, ясно, что основным мотивом поджога стала месть за предательство деревенских ценностей. В 7 часов вечера 20 августа 1928 г., когда все жители деревни собрались на выборы, небо вдруг заволокло дымом и зазвучала сирена: огонь охватил дом Житкова. Виновники, которых впоследствии расстреляли, описываются как мужики «кулацкого типа»: один был торговцем, другой участвовал в контрреволюционных преступлениях в период Гражданской войны. Благодаря усилиям «честного, сознательного и энергичного» Житкова еще раньше этих самых «кулаков» лишили избирательных прав. Перед тем как спалить дом Житкова, они принимали участие в антисоветской (антижитковской) пропаганде, утверждая, что какой-то мальчишка взял в руки управление деревней и лишает права голоса солидных и зажиточных крестьян. Поджог дома Житкова был недвусмысленным предупреждением тем, кто не исключал для себя возможности перейти на сторону властей{573}.
Месть также послужила главным мотивом убийства местного работника одной из деревень Средней Волги летом 1929 г. В этом были замешаны родственники Ивана Мещеринова, бывшего землевладельца, которого в 1927 г. отправили в ссылку Они стали заклятыми врагами колхоза, считая, что его члены несут печать Антихриста, из-за чего впоследствии эти «кулаки» подверглись экспроприации. Через несколько дней родственники Мещеринова подожгли дом председателя кресткома. Сам председатель, его жена, ребенок и четверо односельчан сгорели заживо в пламени, которое охватило 20 домов. Виновников поджога приговорили к смерти{574}.
С началом сплошной коллективизации в деревне крестьяне стали поджигать собственность колхозов и тех, кто принимал участие в коллективизации и раскулачивании{575}. Во многих уголках страны они перед тем, как поджечь дома активистов, посылали им анонимные угрозы, предупреждая о скорой мести{576}. В некоторых районах поджог использовался в качестве отвлекающего маневра. Собрания по вопросам коллективизации прерывали криками «Пожар!», и в ряде случаев имели место настоящие поджоги{577}. Крики о пожаре были верным способом положить конец любому деревенскому собранию. В таких случаях всегда начиналась паника, а когда дело доходило до разбирательств, у крестьян уже было наготове объяснение, почему собрание сорвалось.
