Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Несмотря на ненадежность статистических данных, социальный состав участвовавших в терроре не подтверждает наличия классовой борьбы в деревне. Хотя кулаки (по официальной версии) обычно составляли около половины всех бандитов, остальную часть представляли выходцы из других социальных групп. Скорее всего «бандитами» становились любые крестьяне, независимо от их социального положения, однако, если вообще верить советским данным, несколько больше их насчитывалось среди зажиточных хозяев. Это были обиженные и пострадавшие (или их друзья и родственники), которых можно причислить к классовым врагам, только руководствуясь крайне тенденциозными политическими суждениями. Они выступали на стороне крестьянства в гражданской войне, в которой главным фронтом была деревня, а ударными войсками противника — костяк меньшинства, полностью лишившегося доверия, — местных партийных работников и сельских активистов, переметнувшихся на сторону врага. Их противостояние вполне отражал рефрен «кто — кого» (победит). При этом воюющие стороны представляли скорее государство, город и советские анклавы в деревне, с одной стороны, и крестьянское сообщество — с другой, нежели представители социалистических и капиталистических взглядов, или пролетариат и кулачество. В конце концов, судить о том, кто с кем воевал, могли только очевидцы.
Тендерный состав «бандитов» намного прозрачнее. Большинство из них были мужчинами. В отличие от женщин, менее уязвимых перед советской властью, учитывая ее отношение к «бабам» как к аполитичному слою общества, мужчины, участвовавшие в актах протеста, рисковали намного сильнее. В то время как женщины обычно преобладали в открытых коллективных формах протеста, мужчины чаще всего шли по пути анонимных актов террора. Кроме того, в их руках террор превратился в политический инструмент, будь то обрез или письмо с угрозами, сочиненное наиболее образованными сельчанами мужского пола. В силу доминирующего положения мужчин во властных структурах деревни они стали главными защитниками ее единства и проводниками зревшей в ней жажды мести.
«Помните, собачьи души, мы с вами расправимся в два счета»
Угрозы в форме анонимных писем, так называемых анонимок, и письменных воззваний (листовок) являлись основным инструментом запугивания, который крестьяне применяли в попытке защитить свои собственные интересы и сохранить сплоченность деревни в период коллективизации. Угрозы направлялись в адрес отдельных людей, собственности, конкретных институтов и даже коммунистической партии. Письма и листовки были «анонимными преступлениями», относительно безопасными для тех, кто не мог позволить себе вступить в открытое противостояние с властью (в особенности это касалось крестьян-«мужиков»), не располагал другими способами защиты, а потому балансировал на грани применения насилия{540}.
В 1930 г., сообщало ОГПУ, было обнаружено 3 512 листовок и 1 644 анонимных письма. Ясно, что эти данные далеко не полные; кроме того, в них зафиксированы только письменные угрозы. По данным ОГПУ, 20% этих документов могут быть расценены как «повстанческие», так как в них содержались открытые угрозы центральному правительству. Около четверти угроз имели прямое отношение к коллективизации и раскулачиванию, остальные же касались самых различных проблем, в том числе гонений на религию, хлебозаготовок и общего недовольства. В 1930 г. пик распространения анонимок и листовок пришелся на период с января по апрель, после чего их количество стало постепенно снижаться вплоть до начала осенних хлебозаготовок{541}.
Иногда в советских документах сообщения об угрозах размещались под общим заголовком «акты террора». Однако угрозы были настолько распространены, особенно в устной форме, что власти никогда не могли с точностью сказать, какие из них могли быть реализованы (чего крестьяне и добивались). Когда, например, Уральский краевой суд вынес обвинительный приговор крестьянам, выкрикивавшим угрозы, по драконовской статье 58 (8) Уголовного кодекса о контрреволюционных преступлениях, Верховный суд пересмотрел это решение, приказав рассматривать угрозы в соответствии с не столь политически окрашенной и в целом более мягкой статьей 73 (1), касавшейся угроз активистам и общественным работникам{542}. По данным ОГПУ, в общей сложности удавалось задержать всего от 3 до 10% подозреваемых в угрозах, что неудивительно, учитывая их цели и анонимный характер{543}. На селе угрозы являлись обычным делом, это понимали и власти, и крестьяне. Высказывались ли они всерьез или просто в качестве инстинктивной реакции на несправедливость и выражения протеста, от которого можно позже отказаться или просто сохранить в тайне, угрозы заставляли сельских активистов и партийных работников постоянно быть настороже и чувствовать себя на осадном положении{544}.
Обычно крестьянские угрозы считались личным делом каждого, направлялись в письменном виде и анонимно. Исключения имели место, когда крестьяне пытались переубедить и настроить других крестьян против колхозов. Например, весной 1929 г. в Вятской губернии кулаки пригрозили группе комсомольцев, которые собирались официально зарегистрировать колхоз, что если те продолжат свои действия, то будут изгнаны из деревни без права возвращения и неизбежно умрут с голоду{545}. В Острогорском округе Центрально-Черноземной области «кулаки» угрожали застрелить любого, кто вступит в колхоз{546}. Чаще письма, содержащие угрозы, просовывались под дверь или развешивались на деревьях. Активисты, местные партийные работники, представители властей (например, двадцатипятитысячники) и рабочие бригады постоянно получали угрозы в свой адрес. В начале 1930 г. крестьяне на Украине угрожали активистам и колхозникам: «Всех вас колхозников — вырежем в одну ночь»; «Будем сжигать их хаты и хлеб»; «Кто возьмется за организацию колхоза — убьем как собаку»{547}. В деревне Дубровичи Ленинградской области были вывешены надписи: «Кто вступит в колхозы, тот будет убит»{548}. Один из двадцатипятитысячников получил записку: «Если хочешь жить, береги на плечах голову, а то спустим в реку»{549}. В Крыму одному активисту во время собрания по проблемам раскулачивания, когда аудитория начала задавать вопросы, также подсунули записку, где ему угрожали смертью{550}. Члены рабочего отряда на Северном Кавказе получили анонимку следующего содержания: «Помните, собачьи души, мы с вами расправимся в два счета… Товарищи — вы думаете, что мы не знаем, кто поднимает руку на кулака… Смерть Шафарану Михаилу, Труше Степану, Денисенко Ульяну. Вы довели нас до того состояния, товарищи, когда невозможно более оставаться терпимыми… Не думайте, что это всего лишь пустяк… Ваши имена уже занесены в черный список. Вы не заслужили помилования. Товарищ Бабенко с завода “Красный Аксай”, до нас дошли слухи, что Вас убьют»{551}. Местному активисту в Горьковской области, который в 1932 г. донес на свой колхоз властям как на «кулацкий», после чего ему посчастливилось быть избранным руководителем реорганизованного и «очищенного» от лишних элементов колхоза, пригрозили, что за эти происки его «раздавят как таракана»{552}.
Такого рода личные угрозы, как и другие формы террора, были попыткой выявить своих и чужих и прогнать последних. В основном крестьяне красноречиво угрожали убийством или поджогом, говоря о своем намерении отомстить местным активистам и партийным работникам за их предательство и измену, По своей сути это были предупреждения, но для самих крестьян — еще и инструмент сохранения единства деревни. Иногда они срабатывали, однако мистические угрозы, в которых упоминались Антихрист и всадники Апокалипсиса, не действовали на более рационально мыслящих активистов. У крестьян хватало смелости на обещания «раздавить как таракана», но обычно они оставались просто словами. Личные угрозы являлись зачаточной формой протеста, попыткой отпугнуть врага, которая, как правило, не приводила к таким серьезным последствиям, как в случае активного сопротивления.
Листовки представляли собой более смелый способ устрашения. Они служили двум целям. Во-первых, с их помощью крестьяне пытались мобилизовать односельчан на протестные действия и запугать сомневающихся. Во-вторых, они являлись предупреждением (голословным или обоснованным) представителям советской власти, как местным, так и всем прочим, что их жизнь и судьба всего государства в опасности. Во многих листовках содержался открытый призыв к свержению правительства. Например, листовка, обнаруженная в июле 1930 г. в деревне Мощеное Белгородского округа Центрально-Черноземной области, прямо призывала к восстанию:
