Лев Прозоров - Мифы о Древней Руси. Историческое расследование
Промеж этих убелённых сединами старцев-мифов затесался и другой, прыщавенький наглый выскочка – миф о «верном вассале Дмитрии», защищавшем права «законного хана Тохтамыша» от «узурпатора Мамая».
Миф этот выдуман Львом Николаевичем Гумилевым. По всей видимости, выдуман самостоятельно. Если, сочиняя сказки о «рыцарях-тамплиерах на ордынской службе» и «Александре Невском – пасынке Бату и побратиме Сартака», распиаренный недоисторик (степень Лев Николаевич получил по географии) опирался хотя бы на роман (!!!) советского писателя Александра Югова «Ратоборцы», то сенсацию о «верном вассале», «узурпаторе» и «законном хане» Гумилёв высосал, по всей видимости, даже без таких «источников», из своего персонального перста. Во всяком случае, ни намека на то, что Русь так смотрела на Куликовскую битву, в источниках не просматривается.
«Тогда же Мамай не въ мнозѣ убжа и прибѣжа въ свою землю в малѣ дружинѣ. Видя себе бита, и бѣжавша, и посрамлена, и поругана, пакы гнѣвашеся и събра остаточную свою силу, хотя ити изгономъ пакы на Русь. Сице же ему умыслившу, и се прииде ему вѣсть, что идет на него нѣкий царь съ встока Тохтамышъ из Синие Орды. [57] Мамай же, юже уготовалъ рать на ны, с тою ратию готовою и поиде противу его. И срѣтошася на Калках, и быстъ имъ бой. И царь Тахтамышъ побЬди Мамая и прогна его. Мамаевы же князи сшедше с конь своих и биша челомь царю Тахтамышу, и даша ему правду по своей вѣре, и яшася за него, а Мамаа оставиша поругана. Мамай же то видѣвь, и скоро поб'кжа съ своими единомысленики. Царь же Тахтамыш посла за ними в погону воя своя. Мамай же гоним сыи, и бЬгаа пред Тахтамышевыми гонители, и прибЬжа близ града Кафы. И съслася с кафинци по докончанию и по опасу, дабы его приали на избавление, дондеже избудеть от ecix гонящих его. И повелЬша ему. И прибЬже Мамай в Кафу[58] съ множествомъ имѣниа, злата и сребра. Кафинци же свѣщавшеся, створиша над нимь облесть, и ту от них убьен бысть. И тако бысть конець Мамаю»[260].
Как видим, Тохтамыш в летописи впервые появляется после Куликовской битвы, причем не как «законный царь», восстанавливающий свои права, а как «некий (!) царь с востока», о котором до сих пор никто слыхом не слыхивал.
Источников, хотя бы намекающих на то, что на Тохтамыша на Руси смотрели до Куликовской битвы, как на законного царя, нет в принципе. Нет ни одного ярлыка от Тохтамыша московским князьям (зато имя «князя Мамая», хоть и после имени «царя», встречается в нескольких ярлыках – в том числе и ярлыке киевскому (!) митрополиту Михаилу[261]).
Приложение I
БЕРЕСТЯНОЙ ИМЕНОСЛОВ
Как я уже писал когда-то – трудно представить сторону нашей древней культуры, в большей степени охваченную вниманием родноверов, нежели славянские имена. Сейчас нельзя без улыбки вспоминать, как в начале девяностых годов XX века первые создатели общин, составляя именословы, обшаривали в поисках драгоценных жемчужин буквально всё – от летописей и именных указателей учёных трудов, до романов про древних славян – Иванова, Скляренко, Хотимского…
С тех пор многое переменилось, не в последнюю очередь благодаря интернету. Например, «Ономастикон. Древнерусские имена, прозвища и фамилии» Веселовского, который я когда-то переписывал от руки в читальном зале (студенту не торопились доверить редкое издание, и на дом не выдавали), сейчас любой может скачать в сети, после чего пользоваться на свое усмотрение – распечатать ли или читать с экрана.
Однако, как и у не менее познавательного «Словаря древнерусских личных собственных имён» Н.М. Тупикова (также доступного в сети), у «Ономастикона» есть одна черта, в глазах родновера – весьма печальная. Содержащиеся в них русские имена недостаточно древние. Основной источник обоих этих трудов – многочисленные документы XV–XVII столетий. Древние имена держались долго, хоть авторы иных исторических романов пребывают об этом в прискорбном неведении, щедро заселяя исключительно Ивашками да Марфутками и более ранние исторические периоды. Но всё же это имена московской эпохи – пусть и нехристианские, или, выражаясь точнее, некалендарные. Нам же нужны более ранние времена.
Летописи щедры на имена князей, бояр, самое большее – дружинников. И тех выходит не так уж много. Люди же менее знатные попадали на их страницы до обидного редко. А ведь княжье имя не всякому подойдёт, да и дружинное тоже.
До середины XX века большинство населения домонгольской Руси – времён, когда языческое начало, по словам профессора И.Я. Фроянова, оставалось главенствующим в народном сознании – оставалось для нас немым и преимущественно безымянным. Но потом в руки историков попали два важных, нет, даже не источника – два вида источников.
Ставшие в советское время куда как более доступны исследователям древние церкви и соборы подарили нам множество «графитти» – не тех, привычно-неряшливых надписей и корявых рисунков, уродующих и без того невзрачные города, а надписей древних прихожан. Очень много среди них было и личных имен. И что особенно любопытно – немало среди этих имён было древних, славянских. Видимо, предки не видели ничего особенно странного обратиться к пришлому богу, упоминая вместо крещёного имени родное, от дедов-язычников завещанное. Зачастую некрещёными именами расписывались на стенах христианских святынь их собственные служители – пономари Новгородского Софийского собора Стевид Сестрятинич и Братонег Сватонежич в далеком XI столетии оставили нам именно их, а вот какими именами их крестили, мы уже никогда не узнаем.
Ещё более щедрым на имена оказался второй вид источников – берестяные грамоты. Их открыли в Beликом Новгороде, первую нашли там в 1951 году – и на нынешний день грамот этих насчитывается только в нем одном тысяча шестьдесят три. Находились грамоты – хоть и не в таком количестве – в Старой Русе, в Пскове, в Смоленске и Твери.
Таким образом, нам стали доступны десятки и даже сотни имён простых людей домонгольской Руси. Лишь изредка среди них мелькают имена князей и видных новгородских бояр. В большинстве своем эти люди были не столь значительны, чтобы попасть в летописи. Если бы не грамоты – записки бытовые, деловые, служебные и любовные, письма, перечни должников – мы бы никогда не узнали об их существовании на белом свете. По грамотам можно проследить, как старые, языческие имена век за веком отступали, давая дорогу христианским – а отступали они медленно, только к XIII веку новые имена стали составлять хотя бы половину – а в приходивших из-за городских стен, из сельской, как сказали бы сейчас, местности, грамотах христианское имя и тогда оставалось редкостью. Берестяные грамоты охватывали промежуток от XI века – более ранние пока не найдены – до XV, гибели вечевой республики под ударами Московского войска.
Новгородских имён известно уже столько, что мы можем судить об особенностях именослова той эпохи.
Сразу бросается в глаза целый ряд отличий славянского именослова новгородцев от некалендарного именослова московских времён (в том числе и Новгородских земель).
Во-первых, гораздо большее разнообразие. Если исследователь берестяных грамот А.А. Зализняк и преувеличивал, говоря, будто в каждой новой грамоте археологи находят новое имя, то не особенно сильно. Неповторимые имена, не встречающиеся, в том числе, и в берестяных грамотах, мелькают и в надписях на стенах церквей. В общем, фантазия русичей домонгольского периода и эпохи ига была всё же, видимо, побогаче.
Во-вторых, отличен собственно состав имён. Самые популярные имена московской эпохи – Богдан и Важен – отсутствуют в берестяных грамотах совершенно, невзирая на своё безупречно славянское происхождение (в графитти тоже). В свою очередь, самые любимые новгородцами имена – Завид, Полюд – уже не встречаются в московскую эпоху (в том числе и в новгородских местах).
В-третьих, у новгородцев практически совсем не отмечен столь частый в более поздние времена обычай давать детям имена по порядку рождения – нет в берестяных грамотах Первуш, Третьяков, Девятко. Разве что не то Втора, не то Взора в одной грамоте и Пятыша (которое могло образоваться от «пятка», «пятиться», «пятно») в другой. И всё – на тысячу с лишним грамот. Для сравнения – на один только перечень опричников Ивана Грозного встречается четыре Вторых, и восемь Пятых и Пятунок. А ещё четыре Первуши и двадцать один Третьяк (не считая Третьяковых).
В-четвёртых, гораздо меньше доля знаменитых «имён-оберегов» – вроде Безобраз, Возгря, Грезной, Злоба, Нехорош. Есть имена, кажущиеся ругательными и оскорбительными кличками сейчас, но имевшие вполне невинное, а то и почтительное значение в те времена, когда писались берестяные грамоты.
В-пятых, в новгородских «берестах» и церковных надписях часто встречаются имена, имеющие отношения к родству и близким к оному отношениям – Братило, Братыша, Братонег, Братослав (и даже Побратослав), Бездед, Безуй, Уйко, Уенег, Сестрата, Сватонег, Деденя, Дедята, Дедило. Много имен с корнем «жир» – обозначавшим не только и не столько жир физиологический, сколько богатство, благосостояние, удачу.
