Владимир Напольских - Введение в историческую уралистику
— ПУ *korɜ — прибалтийско-финско — саамско — коми — самодийская параллель, для которой традиционно принято восстанавливать значение «какой-то вид мелкой рыбы» [UEW:187], следует, однако, заметить, что в саамском языке дериват этого корня (К. kuorᵃ) обозначает «сига (Coregonus lavaretus) небольших размеров», а в самодийских языках — также разные виды сиговых (Coregonidae): сельк. (Таз) qōr «муксун, Coregonus muksun»; койб. churru — сиговая рыба (сиг — ?): «Salmo coregonides» у Палласа). Можно, по-видимому, предположить, что и в праязыке данным словом обозначали какую-то рыбу из семейства сиговых (см. рис. 8, 5).
— ПУ *keγ‑ (/* kew‑) > фин. (Лённрот) kiunki «лосось-самец, заходящий осенью в реки», kiiunki «толстый лосось, наиболее вкусный осенью, когда он имеет блестяще-белый цвет» (из прибалтийско-финских, возможно, заимствовано латыш. kenkis «вид лосося, Hakenlachs») — саам. (Нуор.) ḱej̄G «маленький сиг, Coregonus lavaretus» — хант. (С) (Паллас) kegchull, (Альквист) keu̯-χuł «Salmo nasutus» у Палласа и «Coregonus albula / nasutus» у Альквиста, скорее всего — «чир, щокур, Coregonus nasus» — нен. (Паллас) chy-challe «тж» [Sebestyén 1935:18]. Сопоставление не слишком надёжное: ненецкое слово зафиксировано только у Палласа, обычное ненецкое название чира — idʹurća (вероятно — по крайней мере прасеверносамодийское новообразование от ПСам *wit (> нен. iʔ) «вода» — ср. нган. betʹaŋa «чир» при bi̮ʔ «вода»); хантыйское слово может оказаться простым описательным термином «камень-рыба» (хотя и не обязательно [DEWOS:600]), смысл которого, впрочем, совершенно непонятен. Для палеоисторических построений данная этимология, в случае её принятия, может иметь решающее значение: ареал обитания чира включает в себя помимо сибирских рек только бассейн Печоры (см. рис. 8, 6) — в связи с этим дериваты данного корня должны были бы приобрести новые значения в прибалтийско-финских и саамском языках, но могли сохраниться в хантыйском и (?) ненецком. Важно также то, что в бассейне Енисея и восточнее чир проникает преимущественно только в нижнее течение крупных рек (см. рис. 8, 6), — этим может быть объяснено исчезновение прауральского слова в большинстве диалектов прасамодийского, так как прасамодийский экологический ареал следует локализовать в южнотаёжной части Обско-Енисейского междуречья (см. ниже).
Возможность реконструкции для прауральского / прафинно-угорского словаря названия хотя бы для одной из сиговых рыб (выше приведены две возможные этимологии, см. также ниже о ПФУ *ćorɜ(‑kɜ/‑ŋkɜ) «пелядь, Coregonus peled») весьма важна, так как позволяет исключить из праязыкового экологического ареала бассейн Волги, где сиговые рыбы отсутствуют, а также — бассейны верхнего Енисея, Ангары и рек Восточной Сибири (см. область распространения сиговых на рис. 8, 5—7). Это же обстоятельство, с другой стороны, делает весьма маловероятной возможность сохранения следов древних названий сиговых рыб в большинстве финно-пермских языков.
Следует отметить, что не удаётся реконструировать прауральские / прафинно-угорские название для европейских рыб, неизвестных в Сибири, как, например, сома, Siluris glanis (ПФУ *śäkä [UEW:469] могло равным образом обозначать налима, Lota lota, широко распространённого в Сибири) или благородного лосося, сёмги, Salmo salar (см. об этом подробнее [Napolskikh 1993:41—45; Hajdú 1988:68—69]). С другой стороны, названия по крайней мере двух основных, самых заметных и специфичных рыб бассейна Балтики — той же сёмги, Salmo salar (см. рис. 8, 5) и угря, Anguilla anguilla в прибалтийско-финских (фин. lohi «лосось», ankerias «угорь») и саамском (Н. luossâ «лосось») языках заимствованы из балтских (ср. лит. lãšis «лосось», ungurỹs «угорь»), что должно рассматриваться как однозначное свидетельство позднего появления носителей финно-угорской речи на берегах рек бассейна Балтийского моря (см. ещё у [Ravila 1949:11], подробнее и со ссылкой на других авторов — [Napolskikh 1993:41—44]). Возможные реконструкции прауральских / прафинно-угорских названий для налима, язя, плотвы и некоторых других рыб малозначимы для палеоисторических построений, так как названные виды обитают практически повсеместно в Восточной Европе и Западной и Центральной Сибири.
Таким образом, реконструируемый для уральского праязыка набор названий рыб мог сформироваться у населения, обитавшего по берегам Оби, Иртыша, среднего Енисея и их притоков, за исключением крайне северных частей их бассейнов и горных районов, где эти реки и их притоки берут начало (см. также о возможностях древнего рыболовства в этом регионе [Napolskikh 1993:52—56]).
Можно, таким образом, сделать вывод о том, что метод лингвистической палеонтологии позволяет определить прауральский экологический ареал как территорию, ограниченную на западе Уральским хребтом, на севере — примерно Полярным кругом, на востоке — районом нижнего течения Ангары и Подкаменной Тунгуски и среднего течения Енисея, на юге — примерно современной южной границей западносибирской тайги от северных предгорий Саян и Алтая до нижнего течения Тобола и Среднего Урала включительно (см. рис. 7).
Прафинно-угорский экологический ареал должен быть определён для III тыс. до н. э. (см. выше), то есть для начала и первой трети суббореала, бывшей в палеобиогеографическом плане весьма сложной эпохой: в самом начале суббореала (примерно в начале III тыс. до н. э.) начинается сильное похолодание, сопровождавшееся общей деградацией лесов Сибири и Восточной Европы у их северных пределов и, в частности, угнетением широколиственных пород (липа, вяз) на севере Восточной Европы, на Урале и в юго-западной части Западной Сибири, где они распространились в предшествующую эпоху во время господства тёплого атлантического климата; происходит сдвиг границ тундры / леса и тёмнохвойной тайги / широколиственных лесов на юг и начинается вытеснение широколиственных деревьев из Сибири и, по-видимому, наступление темнохвойной тайги в Восточной Европе, хотя максимум его имел место позднее — в последней трети суббореала (начиная с середины II тыс. до н. э. — см. рис. 7, 2). Второй подпериод суббореала, включающий в себя последние века III — первую половину II тыс. до н. э., характеризуется новым потеплением и повторным расцветом широколиственных лесов, правда, достаточно кратковременным [Хотинский 1977:163—164].
Для прафинно-угорского словаря представляется возможным предполагать сохранение упомянутых выше старых (прауральских) названий деревьев (ели, пихты, кедра). К ним, по-видимому, следует присоединить ещё две этимологии:
— ПФУ nakrɜ «кедровый орех, шишка» — прибалтийско-финско — обско-угорская параллель, причём, в прибалтийско-финских языках дериваты этого корня имеют значение «репа» (в финском, эстонском) и «картофель» (в ливском mā-naʼgrə̑z — буквально «земляной naʼgrə̑z») — семантический переход вполне естественный [UEW:298]. Данная этимология важна в том смысле, что она указывает на знакомство носителей финно-угорского праязыка именно с живым деревом, а не просто с древесиной кедра как материалом (см. выше о неолитических изделиях из Финляндии).
— ПФУ *näŋɜ «лиственница, Larix Sibirica» — коми (nia «лиственница») — обско-угорская параллель [UEW:302]. Имеется и прасамодийское название для лиственницы: *tojmå [Janhunen 1977:164]. В атлантикуме и суббореале лиственницы почти не было западнее Урала, на Урале и в Зауралье она встречалась (при этом в послеледниковое время и в бореале, примерно в IX—VII тыс. до н. э., именно Урал был основным центром её распространения), на севере и востоке Западной Сибири её было больше и ещё больше — в Восточной Сибири [Нейштадт 1957:240; Хотинский 1977]. Возможно, именно отмечаемое палеоботаниками тяготение лиственницы в голоцене, с одной стороны — к Уралу (в более раннее время), а с другой — к Восточной Сибири и объясняет различные названия этого дерева в финно-угорском и самодийском праязыках.
Помимо названий хвойных деревьев, известных ещё носителям уральского праязыка, для прафинно-угорского уровня можно предполагать знакомство с широколиственными породами, на что указывают этимологии:
— ПФУ *śala «вяз, Ulmus» с производными в прибалтийско-финских, мордовских, марийском, венгерском языках [UEW:458]. В атлантикуме вяз (наряду с липой — см. ниже) был, видимо, достаточно широко распространён в Западной Сибири [Волкова, Левина 1982:189] и тем более — на Урале, и даже в период раннего суббореального похолодания наиболее холодостойкие формы вяза сохранялись, по крайней мере, на Среднем Урале [Хотинский 1977:164]. Любопытно, что ПФУ *śala «вяз» имеет достаточно надёжную параллель в юкагирском языке: (К.) šāl, (Т.) sāl «дерево» [Николаева 1988b:84]; указывает ли это на наличие именно вяза на территории юкагиро-уральской прародины — сказать трудно, однако древность данного корня в уральских языках очевидна (см. также ниже), что снимает возможные допущения об индоевропейском его происхождении (ср. лат. salix «ива» и т. д. [UEW:458]).
