Анджей Иконников-Галицкий - Тридевятые царства России
Духи, с которыми общается шаман, – некая неведомая сторона бытия, не воспринимаемая грубыми чувствами, но присутствующая в окружающих вещах, в природе. Как часть природы, они сотворены Богом, и поэтому могут быть управляемы человеком. То, что делает шаман, он делает не против Бога, а… Как бы это сказать? Не ведая Бога, но предчувствуя Его. Как царь Давид восклицал: «Попляшу Господу моему», так и шаман пляшет и бьёт в бубен на пороге Храма.
Камлания
[13]
ПервоеЭн архи ин о логос.
Кай о логос ин прос тон Феон.
Кай Феос ин о логос[14].
Вначале
было молчание.
Вдохнул: «Будем!»
Взял бубен.
Смотрим в него, в зеркало. Нет ничего.
Белый круг, дунгур, другой я.
Свет во тьме светит, и тьма не объяла его.
Рука-колотушка. Тум-бум. Взлетело небо, упала земля.
Тум-бум. Звёзды проснулись у тридцати семи небес.
Тум-бум. Вышли травы, распахнулись цветы.
Звери прозрели. Рыбы высунулись из бездн.
Увидел лицо – и выдохнулось: «Се ты!»
Человечек маленький, слепленный из семи глин,
над костром обожжённый, хрупкий, как черепок,
протягивает ручки туда, где луга легли
на горах благодатных – кижиини Ѳртээ чок[15].
Оран делегей, оран танды![16]
Уран-космос, Уран эпи тон уранон![17]
Небо – скорлупка для наших глаз.
Горы – рукавицы для наших рук.
Реки – арака для наших глоток.
Кедры – нам зубочистки.
Зарежем барана, хорошего зарежем!
Его голова – созвездие Семи духов.
Его копытце – гора Ямаалык[18].
Его глаз – озеро Сарыг-суг[19].
Его кишки протянутся от Кызыла до Бай-Тайги[20].
Такая будет туда новая дорога.
Из его печени согажа будет выше горы Догээ[21],
жирнее сала всех баранов семнадцати сумонов[22].
Наедимся мяса, напьёмся похлёбки.
Нагложемся рёбрышек, нагрызёмся хрящей.
Напьёмся тёплой араки.
Счастливы будем.
Оран делегей, оран танды!
Жир капает с бороды.
Оран танды, оран делеге!
Весь мир в руке.
Господня земля и исполнение ея,
Вселенная и вси, живущие на ней.
Я люблю вас, горы,
вас, лиственницы,
лапки мягкие, зелёные, как сокровища.
Жму руку тебе, жимолость,
вдыхаю клейкость твою, багульник.
Мне вышёптывал марьин корень
густо-красную тайну июня.
Давал кедр свои шишки молочные,
я их грыз, как таёжные ананасы.
Черноглазая лисичка выглядывала
из-за ломких стеблей саранки.
Господня земля!
Той на морях основал ю есть,
И на реках уготовал ю есть.
Каково – утром июньским чистым
перед перевалом на старой трассе
выйти из железной машины
в сумасшедшее разнотравье!
Пить сотворённую Господом
невероятность запахов!
Ботинки хрустят по осыпям.
Хватаюсь за лиственничные лапки.
Как бы не сверзиться на фиг
под обгорелые кедры.
Комарики, анафемы,
втыкаются, как ракеты.
Кто взыдет на гору Господню…
Небеса поведают славу Божию,
творение же руку его возвещает твердь.
По верху гор – белки.
Глядят в глаза
непрерывающимся взглядом.
Гипнотизируют.
А за
небесным ледопадом —
святые кузнецы куют дожди,
сжигая пальцы медной зеленью.
Печать небесная дрожит
и обрывается на землю.
И воды выступают из-под гор.
Дух-выдох в огненную карусель.
От края небесе исход Его,
и сретение Его до края небесе.
– Здравствуйте, эки! Как ваш скот?
Как ваши дети? здоровы? —
Юрта щурится на восток.
Что ли покурим с дороги.
– А! Этот год многа дожди,
холодное лето…
– …Не оглядывайся, пока трижды
не возгласит алектор[23].
…И изшед вон, плакася горько.
Выпросил ещё день у Него —
хлебную корку.
Ещё подышать. И покры
мя тьма. И увидеть.
Как змея из норы,
душа из ноздрей выйдет.
Поднеси серебро ко рту —
не потемнеет.
Мимо неси чашу ту —
ум мой деревенеет.
Оран делегей, Оран танды,
Господи Вседержителю,
не отдай меня, дай мне воды,
пустынному жителю.
Агиос о Феос,
Агиос исхирос,
Агиос афанатос[24],
я пропадаю туда, где меч-мороз
побивает нас.
Хоть бы лучика в Твой день,
мёда в губы голодные.
Им же образом желает елень
на источники водные…
Господь наполнил меня Собой.
Я стал воздушный шар пустой.
Вся человеческая полнота
меньше, чем Божья пустота.
Я поднимаюсь, я лечу,
как зверь по обручу, по литью.
Как золотой аржаанский олень
со знаком вечности на челе.
Девять небес начинают гимн:
ангелы, архангелы, серафим.
В гортани моей светят пять слов.
Свят, свят, свят Господь Саваоф.
Зреют небесные алгыши:
Господь пасёт мя и ничтоже мя лишит.
Великая открывается дверь.
Хвалите Господа, тос дээр[25].
Буду, дурак, плясать на кургане.
Хвалите на струнах и органе.
Будет над космосом догорать
Моя Серебряная гора.
Лики минусинской котловины. 2006 год
Мы покинули Туву, проехали Ус, Буйбу и «полку».
Усинский тракт, спустившись с перевала и пробившись меж предгорных холмов, долго бежит по равнине к реке Ое. Поворот и указатель в виде летящей стрелы: «Шушенское». Небольшой райцентр Красноярского края знаменит своим ссыльным и своим музеем. О ссыльном уже стали забывать. А музей-заповедник «Шушенское» живёт новой, творческой, радостной жизнью.
Это, наверно, единственный историко-этнографический музей, в котором подлинны не только экспонаты, но само пространство. Хочется перевести часы на столетие назад; и воздух не тот, что за оградой: тихий, благолепный, старинный. Крепкое сибирское село: избы, заборы, мостки, дом волостного правления, острог и даже питейное заведение. 29 усадеб, 202 постройки. Всё стоит, как стояло сто лет назад. Полуметровой толщины лиственничные брёвна, пригнанные и обтёсанные, не прогнили, не пошатнулись. Во дворах плуги, сани, телеги; в домах самовары, глиняные миски и чашки кузнецовского фарфора, фотографии в рамочках на стенах, абажуры на керосиновых лампах, фикус в кадке… Всё (кроме разве что фикуса) подлинное, того времени, когда здесь жил политический ссыльный Ульянов с женой и тёщей. Даже бутыли и штофы за стойкой кабака, должно быть, те самые, из которых наливали Ильичу, если он, конечно, заглядывал в это заведение.
Ильич оставил здесь по себе хорошую память: жил чисто, трезво, ходил с соседями на охоту, не отказывал им в бесплатной юридической помощи, составлял прошения и иные бумаги. Поэтому когда в 1930 году сверху пришло решение организовать мемориальный музей Ленина, шушинцы встретили его по-деловому. Крестьянин Аполлон Зырянов, в чьём доме Ильич прожил первый год ссылки, передал музею домашнюю утварь, стол, за которым сиживал Ульянов, кровать, на которой он спал, а напоследок – усадьбу и дом, срубленный ещё в 1840-х годах. Многие сельчане поступили так же. Около восьмидесяти процентов фондов музея – дарения и пожертвования; и до сих пор бабушки из окрестных деревень приносят сюда туески, склянки, лампадки и прочие мелочи старого быта. А прежний центр зажиточного села сохранился в уникальной подлинности.
Наверно, эти буфеты, в которых бренчит посуда, столы, накрытые чистыми скатертями, игрушки на подоконниках, прислоненные к заборам вилы, топоры у поленниц дров, журавли над колодцами и деревянные вёдра при них, все эти законсервированные приметы живой текучей жизни производили бы странное впечатление – эдакий «Летучий голландец», – если бы не тепло, тоже подлинное, человеческое, которое ощущается всюду. Смотрительницы встречают посетителей на порогах домов величаво и радушно, как гостеприимные хозяйки. Тут многое можно трогать руками: покачать детскую люльку, погладить гладко оструганную поверхность стола… Детям, к их восторгу, можно не только всё трогать, но и творить. В мастерских кипит работа: гончар, кузнец, бондарь, ткачиха обучают школьников ремеслу. Смастерённые ими вещицы тут же покупают туристы.
Уходя, мы заглянули в список посетителей. За один день здесь, в центре Сибири, в бывшем месте ссылки, вдалеке от богатых мегаполисов и торных дорог побывали приезжие из Абакана, Красноярска, Миаса, Иркутска, Саяногорска, Ижевска, Кемерово, Ачинска, Новосибирска, Читинской области, Москвы, Минусинска, Самары, Петербурга. А также из Китая, Германии и Польши. Для жителей города Шушенское музей – вообще дом родной и градообразующее предприятие. Тут работают и играют свадьбы, устраивают праздничные гуляния и ярмарки. Жизнь города строится вокруг музея.
