Майкл Дэвид-Фокс - Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы
По сравнению со списками мест, утвержденных к посещению особыми группами, списки одобренных объектов, которые могли различаться по принимающим организациям в зависимости от их связей с теми или иными комиссариатами, были гораздо длиннее и, разумеется, постоянно претерпевали изменения. Например, в 1930–1931 годах ВОКС включил в список более 300 «объектов показа». В 1935 году при ВОКСе создали специальный «протокольный» отдел для ведения списка и дальнейшего отбора объектов. Поскольку ВОКС, как и другие учреждения, принимавшие иностранцев, должен был — с большим трудом — получать разрешения комиссариатов на посещение контролируемых ими объектов, Отдел по приему иностранцев ВОКСа в 1931 году обратился к высшим партийным органам с просьбой о «нажиме» на ряд ведомств, чтобы те позволили посещения{332}.
«Программы» посещений были значимым предметом политических решений и для важных зарубежных гостей и делегаций утверждались заранее. При этом изменения «программ» (так же, как и самих маршрутов путешествий) в зависимости от интересов и специальностей гостей были не только возможны, но и ожидаемы. Подобно всем важным международным делам, эти мероприятия должны были получить одобрение высшего партийного руководства. Например, в 1925 году численность и маршрут германской рабочей делегации, предложенные профсоюзами и Коминтерном, были одобрены Политбюро. В списке из четырнадцати московских фабрик и заводов, составленном Комиссией по внешним сношениям для посещения этой делегацией, лишь один бумажный завод значился как «образцовый»; другой объект — ведущая кондитерская фабрика «Красный Октябрь» — к тому времени уже стал гвоздем таких программ. Список предприятий Московской области, утвержденный для визитов иностранных делегаций в 1932 году, включал пять металлургических заводов, две текстильные фабрики, четыре химических завода и четыре железнодорожных предприятия. В том же году иностранцы, приезжавшие на празднование пятнадцатой годовщины Октябрьской революции, направлялись на три фабрики и в двенадцать «культурных учреждений», включая школу, больницу, совхоз и коммуну для исправления малолетних преступников им. Ф.Э. Дзержинского, которую в 1927–1932 годах возглавлял ведущий педагог сталинской эпохи Антон Макаренко{333}. Плотное расписание заставляло иностранцев сосредотачивать внимание на презентабельных объектах, а подозрения некоторых гостей насчет потемкинских деревень можно было ослабить уже одним количеством экскурсий.
Прием иностранцев в СССР всегда был сфокусирован на конкретных, четко определенных районах страны, ибо «программы» путешествий туристов (чаще всего составленные пригласившими их учреждениями) базировались на стандартных маршрутах. В 1931 году «Интурист» имел только двенадцать стандартных маршрутов, из которых туристы могли выбирать для себя тот или иной; к 1933 году их было уже 36. Каждому из маршрутов отводилась особая роль в презентации Страны Советов. Солнечный Крым, к примеру, был призван демонстрировать успехи советской национальной политики{334}.
Вследствие резкого увеличения числа гостей — сначала в годы Великой депрессии, а затем в период Народного фронта — нехватка подходящих для посещений объектов остро чувствовалась даже в середине 1930-х, когда Бюро обслуживания «Интуриста», как и ВОКС до него, стало докладывать о противодействии регулярным визитам иностранцев со стороны чиновников, ответственных за промышленные и сельскохозяйственные объекты. Причины тому были очевидны: прием зарубежных гостей требовал приготовлений, срывал рабочий график и придавал местным, внутренним обстоятельствам политическую значимость. В 1936 году, на который пришелся пик иностранного туризма, Наркомат тяжелой промышленности попытался сократить число посещений, введя месячную норму для каждого предприятия. «Интурист», в свою очередь, обращался напрямую в Политбюро ЦК как в ходе противоборства с наркоматами по поводу экскурсий, так и при составлении «генерального списка объектов показа»{335}. Работа главного цензурного ведомства СССР — Главлита — вращалась вокруг постоянно пополнявшегося основного списка того, о чем нельзя было упоминать в печати, известного среди чиновников как «Талмуд»; по тому же принципу и ведомства, принимавшие иностранцев, постоянно пересматривали список объектов для показа.
В своей широко известной работе о западных интеллектуалах и коммунизме Пол Холландер подчеркивает, что на формирование у гостей наивного и некритического энтузиазма в отношении того, что им казалось «совершенным обществом», повлияла в первую очередь предрасположенность левых интеллектуалов к утопиям, а уже потом — машинерия советского гостеприимства. Действительно, поражает, как в самых восторженных советофильских травелогах превозносятся «по сути заурядные» места вроде стройплощадок. Холландер, однако, сознательно отбирает наиболее просоветские травелоги, расценивая их как «отличные источники» не только для доказательства присущей интеллектуалам тенденции к отчуждению от собственных обществ, но и для освещения непосредственного опыта иностранцев в СССР{336}.
Холландер лишь едва указывает на то, что опубликованные работы наиболее пылких попутчиков коммунизма составляют жанр политического письма par excellence, со всеми соответствующими литературными стратегиями и формулами. Многие сочувствующие советскому эксперименту прямо использовали свои рассказы о нем для опровержения негативных образов, получивших распространение в обществе и печати. Кроме того, те писатели, чьи воззрения на документальный жанр развивались бок о бок с эволюцией советской культуры, выдвигали теории о совмещении достоверности путевой литературы с ее политическим потенциалом. Например, Эгон Эрвин Киш — родившийся в Праге журналист и автор травелогов, работавший в Чехословакии, Австрии и Германии, — выдвинул теорию репортажа как соединения искусства и боевого (kampferisch) политического оружия{337}. Политическая ангажированность не только в среде коммунистов, но и в кругах «друзей Советского Союза» или попутчиков была важнейшим фактором, определявшим общие воззрения на СССР, которые описаны в недавнем исследовании на примере французских и немецких левых интеллектуалов{338}. В частности, именно поэтому архивные источники, содержащие записи разговоров с иностранцами и отчеты гидов, доносят до нас куда менее наивные и восторженные реакции иностранцев, чем те, что отразились в травелогах. Интересно сравнить создаваемое книгой Холландера впечатление якобы отсутствия критических замечаний со стороны иностранцев с почти противоположной картиной, представленной Натальей Семпер, работавшей гидом ВОКСа в 1930-х годах. Семпер не читала просоветских травелогов, но была весьма чувствительна к реакции западных гостей, отвечая по долгу службы за их впечатления. Как хорошо образованная, утонченная молодая русская интеллектуалка, она наследовала традиции почитания Запада — вплоть до того, что на многое из окружающего смотрела глазами своих «цивилизованных» гостей, столь отличных от тех неотесанных партийных выскочек, которые быстро росли в чинах в 1930-х:
Вероятно, высокие инстанции, выделявшие разные стройки и предприятия как показываемые иностранцам объекты, сами не бывали на них, доверяя победным реляциям на бумаге, а все эти средние серые директора-выдвиженцы, сразу попавшие из грязи в князи, не представляли себе, какое впечатление может произвести грязь на цивилизованных людей.
Один английский турист во время визита в профилакторий для бывших проституток узнал от директора о ликвидации проституции в СССР, но убедился в том, что это не так, тем же вечером на московском вокзале. Семпер ярко описывает визит американского ученого Оуэна Латтимора, много писавшего о Китае и Монголии. Он приехал в СССР в 1935 году во главе группы американских экономистов и бизнесменов, интересовавшихся советским сельским хозяйством, и посетил специально рекомендованный колхоз. Пораженные внушительными цифрами и фактами («Сколько гектаров! Как много тракторов!»), американцы строчили в блокнотах массивными золотыми ручками. Однако их восторг заметно убавился во время долгого посещения другого, запущенного и грязного хозяйства, где они не увидели никого за работой, но выслушали ворох сбивчивых объяснений и оправданий. Семпер вспоминала: «Я не знала, куда деваться от стыда»{339}.
В действительности восторженное легковерие, описанное Холландером, и возмущение, вызванное скверно организованным визитом в какую-нибудь «дыру», которое описывает Семпер, являлись обычными реакциями, отчеты о которых постоянно встречаются в советских архивных источниках. Сама система определения объектов, подходящих для посещения иностранцами (в дополнение к общему кризису деревни после коллективизации), отчасти была причиной некоторых из этих неудач. Списки удобопоказуемых колхозов и совхозов с приложением инструкции о том, как до них добраться, направлялись в ВОКС правлениями этих хозяйств, которые в целом указали десять колхозов и столько же совхозов в Московской области, снабдив список лаконичными примечаниями, как, например: «новый скотный двор по американскому типу», «настроение колхозников — здоровое, бодрое». В мае 1931 года Отдел по приему иностранцев ВОКСа утвердил максимально сокращенный список: «Мы теперь имеем для посещений три колхоза, указанных нам Колхозцентром». Советская деревня была опустошена массовыми высылками раскулаченных в период коллективизации конца 1920-х — начала 1930-х годов. Принимая во внимание природу советской бюрократии, число учреждений, необходимых для выполнения программы посещений, и все ведомственные уровни, через которые должны были пройти рекомендации (от тех, кто инспектировал или хорошо знал колхозы, до Колхозцентра, ВОКСа или «Интуриста» и ниже — до отдельных гидов), не приходится удивляться тому, что и в одобренных к визитам хозяйствах могли обнаружиться условия, далекие от благоприятных. При этом «показательные» колхозы, конечно, сохранялись — так, в 1934 году группа из Австрии посетила «южные плантации, показательные совхозы, колхозы и др. сельскохозяйственные и агрономические заведения»{340}. Отсюда ясно, что небольшое число образцовых объектов выделялось из более широкой группы колхозов, разрешенных к показу иностранцам, — и так же обстояло дело с другими объектами показа. Один гид-переводчик, возивший американцев по голодным селам вокруг Киева в 1934 году, вспоминал, что у него был список из трех презентабельных колхозов и что в каждом случае он должен был за день по плохой телефонной связи предупреждать председателя колхоза о приезде{341}.
