Екатерина Монусова - История Крестовых походов
Что оставалось рыцарям? Только одно – прорываться сквозь неприятельскую цепь и возвращаться в Дамьетту. В ночь с 25 на 26 августа они сожгли свой лагерь и, прихватив лишь самое необходимое, двинулись обратно. Аль-Камиль бросил им наперерез все свое войско – и вскоре христиане прочно увязли в непроходимых болотах, через которые лежал их путь. А лучники султана осыпали их градом стрел… Тут уж пришел черед Пелагию просить мира. Правда, сделал он это устами Иоанна де Бриенна. Надо сказать, что султан поступил благородно и не стал добивать увязших в трясине крестоносцев. А может, просто побоялся, что жаждущие мести европейцы хлынут в Египет бурным потоком. И – на исходе лета, 30 августа, был заключен мир сроком на 8 лет. О возвращении Иерусалимского королевства не было и речи. Просто христиане оставляли Дамьетту, а мусульмане возвращали им Животворящий Крест…
Исполнению этого плана едва не помешали итальянцы, для которых потерять Дамьетту означало лишиться возможности свободно торговать в Египте. Отправив в крепость эскадру из полусотни судов под командованием графа Мальты, они надеялись помешать ее передаче в руки мусульман. Досталось и тамплиерам, и госпитальерам – многие пали от руки итальянских собратьев. Обуянные жаждой наживы, последние пытались в пылу битвы за город разграбить орденские склады, а также королевскую резиденцию… Лишь после подавления мятежа, 7 сентября 1221 года, над Дамьеттой вновь взвилось знамя ислама. Аль-Камиль решил лично проследить за отправкой крестоносцев домой и даже снабдил их судами и продовольствием. Лишь когда последний корабль скрылся за горизонтом, султан вернулся в Каир. По пути он остановился в Аль-Мансуре, и «Победоносная» ликовала целую неделю по случаю окончания войны. Говорят, на этом празднике всех трех братьев: Аль-Камиля, Аль-Муаззама и Аль-Ашрафа видели вместе в последний раз…
…Несмотря на возвращение утраченной при Хаттине святыни, Европа погрузилась в тягостное уныние. Поход, который обошелся в кругленькую сумму, поход, которого ждали 30 лет и который возродил к новой жизни столько угасших сердец, окончился таким провалом! Блестящая победа в начале – и позорный мир в конце… Папский двор погрузился в траур – ведь, как ни кинь, выходило, что именно его посланец, кардинал Пелагий, явился причиной всех неудач крестоносцев. Однако, судя по всему, самобичевание было не в характере его святейшества Гонория III. Он быстро нашел «жертвенного ягненка», на которого можно было списать собственные просчеты. Им стал германский император Фридрих II. Тот факт, что монаршая нога ни разу не ступала на Святую землю, папу нимало не смутил. Как и тот, что невыполнение Фридрихом обета, данного еще в 1215 году, не вызывало неудовольствия Рима вплоть до самого окончания похода. В своем письме папа даже угрожал Фридриху отлучением от церкви – если и впредь данное им слово будет столь же легковесно. Фридрих попытался было возразить – мол, так ли уж важно то, что лично он не был на Востоке. Он ведь отправил туда своих самых отборных воинов! И все же, получив столь серьезный упрек со стороны Божьего наместника на земле, император был вынужден начать подготовку к новому походу.
«Царь пагубы»
Шестой крестовый поход
1228–1229
В этом походе не случилось сколько-нибудь значительных сражений. Однако по своим итогам шестой стал одним из самых успешных европейских крестовых воинских вылазок на Восток. А интересен он более всего витиевато закрученной вокруг него интригой и поучительным применением искусства дипломатии. Чтобы по достоинству оценить кажущуюся простоту решений, нужно сначала рассказать о центральной фигуре того далекого события.
Внук Барбароссы
Император Германии и всей Священной Римской империи Фридрих II Гогенштауфен не был похож на своего великого деда, носившего такое же имя и прозвище Барбаросса. Пожалуй, отличался он и от всех других своих царственных предшественников, суровых, бескомпромиссных, склонных к лобовым атакам, привыкших, как на войне, так и в мирном правлении приступом брать любое препятствие. С появлением Фридриха, как замечают исследователи, на арене средневековой истории возникает новый тип государя. Изворотливый ум этого правителя постоянно находился в поиске и работал в тесном взаимодействии с глубоко спрятанной от окружающих хитростью. Вот какая характеристика дается этому не избалованному вниманием историков монарху в книге «Эпоха Крестовых походов», впервые изданной в России в 1897 году на основе второго тома «Всеобщей истории» под редакцией французских ученых Э. Лависса и А. Рамбо:
«…Недоверчивый и лукавый, он вносит в искусство управления такие политические приемы, которые были чужды его предшественникам. Он обладает более тонким и гибким умом, чем они, но лишен настойчивой энергии и упорства своего отца или деда. Если в критические минуты и сказывается в нем кровь Гогенштауфенов с их надменной твердостью и неумолимой жестокостью, то по иным чертам характера его можно отнести к другой расе и иной эпохе. Приветливый, любезный, обольстительный, он напоминает уже властителей времен Ренессанса. С другой стороны, где бы мы ни наблюдали его – в Германии или Италии, – не только его политика, но и принципы его правления до такой степени изменчивы, что в одном месте он оставляет феодальный строй в полной силе, тогда как в другом организует королевскую власть в наиболее абсолютной форме, какую когда-либо видела Европа.
Поэтому надо отказаться от попытки внести в его портрет единство, которого нет в его деятельности: эта личность, так часто изменяющаяся, выступит рельефнее в самом изложении событий. Фридрих является как бы представителем новой эпохи; его справедливо называют предшественником итальянского Возрождения в его двойной форме – литературного гуманизма и артистического характера культуры. Выросший при палермском дворе, где в предшествующем веке работало столько арабских, греческих и латинских ученых, он сам обладает большими познаниями в математике, живо интересуется естественной историей и нераздельными тогда астрономией и астрологией. Его трактат об охоте „Dearte venandi cum avibus“ свидетельствует о его знакомстве с анатомией и зоологией; он собрал настоящую коллекцию животных Востока и повсюду возил ее с собой во время своих итальянских войн.
Он занимался медициной, ветеринарным искусством, хирургией; ему приписывается открытие некоторых лекарств. Он знал несколько языков: кроме итальянского и немецкого, еще французский, греческий и арабский. Он писал стихи, притом, не только на латинском, но и на народном языке, и Данте в своем трактате „De, vulgari eloquio“ говорит о нем как об одном из пионеров итальянской поэзии. Вокруг него группируется целая школа сицилийских трубадуров, которые по примеру провансальских воспевают любовь и наслаждение; между ними мы находим и некоторых сановников Фридриха – например, его канцлера Петра Винейского.
Наука, просвещение являются для Фридриха не просто предметами любознательности: он видит в них один из элементов народного благоденствия. До него в Сицилийском королевстве, по свидетельству одного современника, „вовсе не было или было мало образованных людей“. Чтобы распространить образование, он основал университет в Неаполе. Он первым из императоров возымел мысль о подобном учреждении. В письме, которым он учреждал университет и которое разослал по всему королевству (1224), он заявляет, что хочет доставить возможно большему числу людей выгоды и свет знания. В Неаполе будут преподаваться все науки, „для того чтобы алчущие знания могли находить нужную им пищу в самом королевстве, чтобы они не были принуждены покидать отечество для образования и по крохам, как милостыню, собирать знания на чужбине“.
В Салерно находилась знаменитая медицинская школа; нам известны имена учителей, преподававших там в XI веке и даже раньше. Фридрих покровительствовал ей: он издал указ, в силу которого право практиковать в Сицилийском королевстве по медицине или хирургии предоставлялось только тем, кто прошел курс наук в Салернской школе (1231). Он привлекал к своему двору писателей и ученых, как, например, Михаила Скота, который перевел для него многие из трактатов Аристотеля, в том числе и „Историю животных“. Посылая эти переводы Неаполитанскому университету, он пишет, что „наука должна идти об руку с законами и оружием“, что без нее „человек не умеет достойным образом пользоваться жизнью и что она укрепляет силу духа“. Он указывает на то, что сам он, любя науку с ранних лет, старается заниматься ею и теперь, среди государственных дел. „Приказав перевести сочинения Аристотеля, – говорит он, – мы подумали, что это великое приобретение не доставит нам полного удовольствия, если мы не сделаем его доступным и для других. Никто не имеет большего права на обладание источниками античной мудрости, чем те, которые пользуются ими для утоления духовной жажды юношества“. Еще более приближается он к идеям нового времени в одном письме к жителям Верчелли: „Мы считаем выгодным для себя, – пишет он, – дать нашим подданным средства к образованию, ибо наука сделает их более способными к самоуправлению и управлению государством“.
