Геннадий Семенихин - Космонавты живут на земле
-- В кого же тогда ты? -- кольнул Костров.
-- Обожди, Володя, -- развел руками Субботин, -- не мешай, запутаюсь. Однажды мой батька увидел на колхозной ферме больного бычка. Был там сторожем его дружок, шамкающий старикашка по прозвищу дед Пихто. Так вот этот самый дед Пихто готовился укоротить дни больного бычка. Батька на него навалился: "Ты по какому праву?" Дед объясняет -- приказ председателя колхоза. Батька к тому. Так, мол, и так, отдай бычка, на ноги поставлю. А председателем у нас был в ту пору рослый такой детина. Раньше в Мелитопольской области райисполкомом руководил, да за какие-то грехи получил отставку и в наших краях очутился. Но заступная рука у него была, дружбу водил с некоторым районным начальством. Кому подсвинка умел вовремя подкинуть, кого колхозным медом по государственной цене задобрить. Сам плечистый, красный, глаза рачьи. Что на сев, что в покос, что на уборку с таким винным духом выходил -- близко не устоишь. Колхозники, что посмелее, говорить ему в глаза уже начали: дескать, сильно злоупотребляешь, Тарас Кондратович. А он, знаете, что в ответ? "Молчите, плебеи! Да вы знаете, как сам Федор Иванович Шаляпин об этом напитке отзывался? Великий певец нашей эпохи говорил: водка мне бас шлифует". Мужички наши, расходясь, иной раз только затылки чесали: "Оно и действительно..." Так вот стал мой батька просить у этого председателя: "Тарас Кондратьевич, отдай бычка. Не время его забивать". Тот не поверил: "Ты что, Субботин, белены объелся. Ветеринар смотрел, сказал -- лечить бесполезно. А ты что же, умнее ветеринара?" Батька смелости набрался и ему в лоб: "Умнее". Ну, председатель наш был под шафе, ему эта выходка понравилась. Короче говоря, очутился бычок в нашей избе. Маленький, теплый, губы парные, глаза -- пуговки янтарные. Батька его и молоком, и обратом, и настоем из трав каких-то отпаивал. Одним словом, сдержал наш батька обещание и поставил животину на ноги. Естественно, спасибо от председателя получил, бычка на ферму вернули. Батьку услали на неделю лес для строительства заготовлять. Возвратился он -- и сразу на ферму шасть. Встречает его дед Пихто. Батька к нему: "Как поживает мой бычок?" Дед захохотал: "Эка хватился. Тут к председателю родич приехал, так они третьего дня бычка забили. В аккурат сейчас у него пиршество на завершении. Можешь зайти и убедиться, какие из твоего Саввушки котлеты получились". Батька мой -- как мел. Ничего не ответил -- и домой. Прибежал, нас всех растолкал, топор схватил да к председателю. А у того море разливное: и родич за столом, и уполномоченный райисполкома, и еще какой-то начальник. Батька топором машет и к самому Тарасу Кондратьичу: "Убью, подлюга, за колхозного бычка!" Председатель его унимает: как тебе, дескать, не стыдно, здесь же районное начальство. Отец мой что-то непотребное в ответ и с топором к нему подступает. Батьку кое-как угомонили, а через неделю не без старания нашего председателя и его дружков целое дело завели. Дескать, колхозник Субботин пытался привести в исполнение террористический акт против председателя передового колхоза.
-- Подожди, -- вдруг спохватился Горелов, -- а какое это имеет отношение к тому, как ты попал в космонавты?
Субботин вытащил зеленую гребенку и пригладил редкие волосы.
-- Ишь ты какой торопыга. Мы же договорились в ознакомительном порядке о самом интересном порассказывать. А в отряд я попал довольно просто. Ничего в этом сверхъестественного нет. Понимаешь, Алеша, тебе сразу полезно будет уяснить, что космонавт -- это не сверхчеловек, а просто человек. Вот Чайковский, вероятно, с детства в мире музыки жил, Репин тоже рано к краскам и кистям потянулся, а Пушкин, скажем, к перу. Все это естественно, потому что великие ученые, музыканты, художники, они рождаются одаренными. А космонавтами не рождаются. Космонавтами становятся. Вот и я по воле случая попал в отряд. Служил я на юге в большом шумном городе. После авиашколы как-то быстро в старшие летчики вышел. Летать давали, не зажимали. А охоты летать -- хоть отбавляй. Мы только что познакомились с моей Леной, она там педагогическое училище кончала. Дело молодое, известное, этого один только Горелов не понимает, потому что он холостяк самых строгих правил. А я понимал. В общем, у нас с Леной роман достиг самой кульминационной точки, и я пообещал на ней жениться, когда приехали в авиагарнизон два незнакомых полковника в медицинской форме. Беседовали с моими однокашниками, потом взялись за меня. Вызвали в кабинет и после нескольких наводящих вопросов напрямик спросили: "В космос хочешь?" У меня мурашки по коже пошли от такой неожиданности. Но взял себя в руки и говорю: "Космос? Так ведь там пока только Стрелка и Белка пилотировать умеют". Гляжу, один полковник подмигивает другому: а он, мол, остряк. И вслух мне довольно коротко: "Хорошо, лейтенант. Я не настаиваю на немедленном ответе. Даю час на размышление". Я в коридор вышел, и тут меня как серпом полоснуло по сердцу. А как же с Ленкой? Космос -- дело особенное. Там небось и люди нужны с особым режимом. А что как прикажут позабыть о моей большеглазой Ленке, лучше которой нет на всей планете Земля! На кой мне тогда черт все эти Венеры и прочие небесные светила!.. Час пролетел, как реактивный. Вхожу в кабинет снова. Полковник спрашивает: "Ну что, лейтенант, надумал?" Я его в лоб: "А как у вас, жениться можно? А то ведь профессия космонавта -- дело особенное". "Можно, можно", -- засмеялся полковник. И я решительно заявил: "Тогда пишите". Ну а остальное сами знаете...
-- Знаем, знаем, -- засмеялся Костров, -- пот и соль вместе делим.
-- Так что же? -- тоном старшего распорядился Дремов. -- Теперь пойдем по солнечному кругу. Очередь за Сергеем Ивановичем.
Ножиков развел руками:
-- У меня, друзья, такого юмора, как у Андрея, не получится.
-- Давай без юмора, -- ободрил его Дремов.
-- Тогда и я с детства начну. Глаза закроешь -- Азовщина вспоминается. Наше Азовское море хотя и маленькое, но коварное. Отец мой на колхозном рыболовецком сейнере плавал рулевым. Помню этот черный сейнер с красными буквами на борту -- "Ведьма". Так его еще старик прасол назвал. Потом это название перечеркнули и уже в колхозе "Красным вихрем" назвали. Такому возвышенному революционному прозвищу эта посудина, сами понимаете, мало соответствовала. Я первую ступень кончал, когда сейнер этот на берег не вернулся. Отца на пятый день выловили. Привезли в хату уже в гробу, большого, молчаливого, распухшего. Мать убивается, а мы с сестренкой к ней жмемся. Было это как раз перед войной. А в сорок втором я в летное училище подался. Очень уж на фронт хотелось. В марте сорок пятого окончил училище на материальной части Ил-2. Попали мы в боевой полк в конце апреля, а девятого мая война закончилась. Горевал я тогда в свои девятнадцать. Как же так -без меня победа над Гитлером одержана? И вдруг наш полк в полном составе на Дальний Восток направляют. Пока формировались, пока грузились, время прошло, и прибыли мы туда в самый разгар событий. Если перебрать в нашем отряде все личные дела космонавтов, то на всех нас записан всего один боевой вылет, и совершил его я.
-- Гордись, Сережа, -- тихо сказал Костров, -- хоть один, понюхавший пороха, среди нас да есть.
Ножиков мягко улыбнулся:
-- Но ведь я и не знаю, ребята, считать ли еще этот вылет боевым.
-- Это почему же?
-- А вот послушайте, как обстояло дело.
Ножиков отпил из стакана пива, заел воблой, которую очистил по-рыбацки -- в одно мгновение.
-- Было это в августе сорок пятого, когда с Японией шла война. Получили мы задание нанести удар по сосредоточению военных кораблей в бухте Косю. Бухточка, даже по карте видно, микроскопическая. Но чего ни бывает. Мог в ней и транспорт, и эсминец, а то и сторожевой корабль укрыться. Короче, взлетаем парой. Настроение возвышенное. Война на исходе, хочется и тебе свой пыл в боевые дела воплотить. Над сопками нас, как и положено, японские зенитки обстреляли. А перемахнули линию фронта -- и никакого сопротивления. Будто с аэродрома на аэродром в своем тылу перелетаем. Уже и низменность под плоскостями потянулась, и желтые заливы отмелей впереди в воду врезаются. А надо сказать, Японское море по внешности своей суровое, со свинцовым отливом, не наше Черное, что, как бриллиант сверкает и глаз твой радует. Вот мы и над целью. Действительно маленькая бухта под крылом, а у причалов черным-черно от судов. Сличаем карту с местностью: точно, Косю. У меня был ведущим веселый такой парень -- старший лейтенант Балацко. На западе семьдесят боевых вылетов совершил. "Давай холостой заход!" -- командует. Мы до двухсот метров снизились. Мотор на моем "иле" новый, как зверь, ревет. Море рябит, барашками набегает. Только что за загадка -- ни одного выстрела по нашим машинам с земли, ни одного разрыва в воздухе: ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади. Спрашиваю стрелка своего по СПУ: "Зенитки бьют?" -"Нет", -- отвечает. У меня рука на секторе газа. Ставлю машину в вираж, чтобы получше рассмотреть цель, и вдруг -- матушки мои! -- да там же, у причалов, ни одного военного транспорта. Вся бухта забита жалкими рыбацкими посудинами. Только две мало-мальски приличные шхуны. А по берегу в черных робах людишки в панике бегают. Мужчин -- кот наплакал, больше -- женщины да дети. Верите ли, спрятаться негде -- берег ровный, песчаный. Бедные детишки на колени попадали и молятся своему самурайскому богу или кому там, может, самому японскому императору. И мысль у меня: неужели будем бомбить и открывать по ним огонь? Я даже похолодел, и сердце будто замерло под комбинезоном. Слышу по радио от Балацко: "Еще один холостой заход". Снова мы круг описываем, и я окончательно убеждаюсь, что в этой бухте одни рыбацкие челны. Даже сети для просушки, вытащенные на берег, вижу. И тогда, позабыв код, кричу по радио: "Командир, там бабы да пацаны! Нельзя бомбить". Балацко помолчал и через секунду коротко приказывает: "Сам вижу. Разворачиваемся на обратный курс". Прилетели мы на свой аэродром и садимся с подвешенными бомбами. Сами понимаете, ребята, посадка не из веселых. Зарулили, винты еще на малом газу хлопают, а техники уже по крыльям к нашим кабинам лезут. "В чем дело, товарищ младший лейтенант? Заело?" -- мой спрашивает. "Заело, -говорю. -- Только об этом "заело" я самому командиру полка докладывать буду". Подходим с Балацко к штабной землянке, а наш полковник уже на пороге стоит. Бывалый был рубака. Левая щека вся обожженная -- над Лозовой горел. Семью в оккупации потерял. Смотрит он на нас строго, ждет. Балацко вытянулся по команде "Смирно" и докладывает по всем правилам: "Товарищ командир, боевое задание выполнено. Бомбы не сброшены". -- "Это как же надо понимать, товарищ старший лейтенант?" Балацко замялся, но тут я не выдержал, вперед шагнул: "А так, товарищ полковник, что вышестоящий штаб неверно нам указал расположение цели. В бухте Косю нет ни одного военного корабля. Там действительно скопление, но только рыбацких баркасов, женщин и детей". "И ты не бомбил?" -- спрашивает полковник. "Никак нет, товарищ командир", -отвечаю. "А ты знаешь, что положено за невыполнение боевого приказа?" -"Так точно, товарищ полковник, трибунал. Но у меня в кармане гимнастерки билет коммуниста, да и совесть человеческая под гимнастеркой тоже в наличии". Положил полковник мне тогда руку на погон, в самые глаза глянул: "Жалостливое сердце у тебя, Сережа. Это хорошо. С таким сердцем ты путящим человеком станешь. Значит, пожалели старух и детишек?" -- посмотрел он и на Балацко. "Так точно, товарищ командир! -- гаркнул мой старший лейтенант: понял, что нагоняя уже не будет. -- Пожалели". -- "А вот наши союзники, господа американцы, не пожалели. Атомную бомбу час назад сбросили на Хиросиму". Не успел он это сказать, бежит к нам от машины-радиостанции начальник штаба майор Синенко, полный такой, солидный. Никогда бы не мог представить, что он в состоянии столь быстро передвигаться по летному полю. Подбегает и кричит: "Товарищ полковник, Тихон Васильевич, японцы капитуляцию запросили". Вот так и завершился мой единственный боевой вылет, -- закончил Ножиков.
