Геннадий Семенихин - Космонавты живут на земле
-- Вот и все, ребята...
-- Это же превосходно, Олежка... -- сказал Дремов.
-- Ты молодец, Олег, -- присоединился Ножиков.
Костров затаенно молчал. Алеша тоже ничего не сказал, только восторженными глазами смотрел на Локтева. А тот, чувствуя, что всем нравилась его музыка, неловко встал с круглого стула, вздохнул:
-- Эх, и влетало же мне когда-то от профессора за этот Двенадцатый этюд Скрябина! -- И чтобы избежать новых похвал, покосился на молчавшего Субботина. -- Андрей, я утомил их классикой, сядь теперь ты. У тебя веселее получится. А мы подпоем. Ладно?
Субботин отстранился от окна, с опаской сказал:
-- После тебя и садиться-то жутко.
-- Ладно, парень, -- сказал Ножиков. -- Не скромничай.
Подбадриваемый дружными голосами, Субботин словно бы нехотя подошел к пианино, пробежал пальцами по клавишам.
-- Игорь, давно вызывал настройщика?
-- Неделю назад, -- ответил Дремов.
-- После моей игры снова придется вызывать.
-- Да брось ты авансом извиняться, -- укорил его Ножиков, -- давай-ка лучше нашу, космическую.
Длинные тонкие пальцы Андрея высекли из клавишей два бурных аккорда, потом пробежали слева направо, и Алеша услышал незнакомый бравурный мотив. Чуть хрипловатым голосом, отбивая ногой такт, Субботин запел:
Эта песня про дни наши быстрые,
Про отчаянных наших парней.
Космос помнит ракетные выстрелы
И маршруты всех кораблей.
И тотчас же все подхватили припев:
Не всегда все свершается гладко,
Не всегда возвращаются в срок,
Но орбита будет в порядке,
Если мужества есть огонек.
Дремов склонился к Алеше, на ухо шепнул:
-- Это он сам сочинил. Понял?
Голос Субботина, осмелевший и поднявшийся на большую высоту, продолжал петь о том, как потерпел в космосе катастрофу отважный человек, как корабль его был ранен метеоритом, но не сдался смертям, не отступил космонавт...
Все казалось однажды погубленным,
Наступал последний закат,
Непрославленный, недолюбленный,
Умирал во мгле космонавт.
Метеором корабль его раненый
Неподвластен движенью руки,
И склонились над ним марсиане,
Крутолобые чудаки.
Отпевать его чинно хотели,
В марсианскую почву зарыть,
Чтобы больше земляне не смели
Марс таинственный навестить.
Но в скафандре своем белоснежном,
Нет, не сдался смертям космонавт,
И опять по просторам безбрежным
Разнеслось слово громкое "старт".
Далеко в голубом ореоле
Ожидала героя Земля,
Сквозь огромное звездное море
Устремился он к звездам Кремля,
Чтобы снова пить воздух полуденный,
Чтобы девичьи плечи обнять,
Непрославленный, недолюбленный,
Нет, не умер во мгле космонавт!
Бас Локтева и более слабые голоса Дремова, Ножикова и Кострова повторили две последние строчки:
Непрославленный, недолюбленный,
Нет, не умер во мгле космонавт!
А потом еще раз прозвучал в комнате припев:
Не всегда все свершается гладко,
Не всегда возвращаются в срок,
Но орбита будет в порядке,
Если мужества есть огонек.
-- Вот так-то! -- Субботин захлопнул крышку и подмигнул Рогову. -- А что скажет по этому поводу пресса?
Рогов встал с дивана, одернул пиджак:
-- Если подходить с точки зрения литературного мастерства, то этот текст...
-- Не надо с точки зрения литературного мастерства, -- взмолился Ножиков, -- мы же не на заседании поэтической секции. Подожди, Леня, я его сейчас по существу буду критиковать... как космонавт.
-- Давай, парторг! -- задиристо бросил Субботин. -- Начинай.
Густые черные брови Ножикова сомкнулись на переносице, и он загнул на правой руке указательный палец.
-- Во-первых, об аварийности...
-- А это больше всего беспокоит наше партбюро, -- улыбнулся Андрей, -аварийность, так сказать, в космонавтике.
-- Хотя бы! -- подтвердил Ножиков. -- Хотелось бы спросить, откуда уважаемый автор взял аварийную ситуацию? У нас ни один космонавт не терпел бедствия "во мгле". Все благополучно возвращались. Значит, жизненная правда уже нарушена? А?
-- Узкий взгляд на космонавтику, -- презрительно прищурился Субботин. -- В вашей логике налицо догматизм. Сколько в мире совершено космических полетов? Около двух десятков, если считать и американские? Не так ли?
-- Допустим.
-- А высота орбит? Не свыше пятисот километров. Конечно, мы к этому в техническом и научном отношении настолько подготовлены, что заранее предусмотрели любые неожиданности. Перед каждым полетом выбираем наиболее удобное время в смысле пониженности солнечной деятельности, работаем все на один корабль. А представь себе, что будет, когда высоты полетов возрастут, станут измеряться десятками, а потом и сотнями тысяч километров, когда трассы пролягут к луне и другим планетам... Вы представляете, ребята, сколько тогда возникнет сложных и неожиданных вопросов, которые ни один ученый и ни один конструктор не в состоянии сейчас предвидеть. Начнем хотя бы со светящихся частиц. Они с огромной скоростью проносятся мимо корабля. Но знаем ли мы их температуру, их происхождение. Еще не полностью. А мы готовим выход человека в открытый космос. Значит, наука уже доказала то, что казалось еще пять лет назад неосуществимым. Так и в первых далеких космических полетах. Не верю я, что все они будут проходить гладко. И с авариями столкнемся, и потери, может быть, станем нести, когда от простых полетов перейдем к сложным. Значит, и ситуация, подобная той, что в песне, весьма возможна. Оправдался я или нет?
-- Не совсем, Андрюша, -- засмеялся Ножиков. -- А чем ты объяснишь другое? В твоей песне космический корабль ранен метеоритом.
-- Ну и что же?
-- Практически вероятность столкновения корабля с метеоритом равна нулю, -- вставил Локтев.
-- А если уж и состоится встреча, так метеорит разворотит любой корабль, -- подтвердил Дремов.
-- Так ведь это пока предположение! -- всплеснул руками Субботин. -- А вы знаете, что будет в сфере Луны или на подходе к ней? Вы уверены, что там не встретятся метеориты и что нашим кораблям не понадобится специальная от них защита? То-то и оно, что, чем чаще мы наведываемся в космос, тем больше о нем узнаем и тем больше встает перед нами вопросительных знаков.
-- Ладно, ладно, -- прервал споры Дремов, -- прошу в столовую, и начнем "большой сбор".
Над дверью, ведущей во вторую комнату дремовской квартиры, висел торопливо написанный рукой хозяина плакатик: "Добро пожаловать!" Между буквами торчали головки пивных бутылок, блеклыми глазами смотрели на них осоловелые воблы... Игорь широким жестом распахнул дверь, и Алеша увидел покрытый клеенкой стол на котором навалом лежала вобла, нарезанный крупными кусками черный хлеб и стояли четыре бутылки пива, видно только что вынутые из холодильника, едва успевшие отпотеть.
-- Прошу, ребята, занимать места.
-- Отцы-командиры, нас, кажется, приглашают, -- прогудел Локтев.
Космонавты расселись. Дремов погасил свет, оставив включенным лишь электрический обогреватель.
-- Друзья мои, -- заговорил Дремов, -- сколько мы ходим по одной и той же жизненной тропе?
-- Смотря что ты имеешь в виду? -- уточнил Ножиков. -- Если этот отряд, то не столь много. Здесь мы вместе всего два года.
-- А знаем друг о друге далеко не все. Так или не так?
-- Да, пожалуй, так, -- протянул Субботин.
-- А вот, Алеша, -- продолжал Дремов, -- так тот вообще ничего о нас не знает. Поэтому я решился на такой ответственный шаг, как "большой сбор". Давайте займемся воблой и поговорим о том, как каждый из нас пришел в космонавтику.
Алеша, сидевший на самом краю стола, почувствовал, что все смотрят на него. "А что я могу сказать?" -- в смятении подумал он.
-- С кого же начнем? -- деловито осведомился Субботин.
-- Не с Горелова же, конечно. Он новичок.
У Алеши отлегло от сердца.
-- Да с тебя, Андрей, раз назвался, -- сказал хозяин квартиры.
-- Гм... -- промычал Субботин, -- полная неожиданность.
-- Хозяин имеет право останавливать свой выбор на ком угодно.
-- Позволь тогда хоть горлышко промочить. -- Субботин потянулся к столу, достал самую крупную воблу, предварительно пощупав, с икрой ли она, отхлебнул глоток пива. -- Я вначале о батьке пару слов скажу. -- Отсветы падали на его подвижное лицо и смуглый лоб с залысинами. -- Все начинается от печки, а у меня от батьки, ребята. Сейчас ему семьдесят два, но не гнется. Высокий, худой, из тех, кому мальчишки кричат вдогонку: "Дядя, достань воробышка". В семье я был восьмым по счету, а всего ребят -- десять. Когда в военные годы кусок хлеба попадался -- на части рвали. Да и после войны не сладко жилось. Батька стал прихварывать. Ртов в нашей семье много, рабочих рук мало. А в сорок девятом беда нагрянула -- в тюрьму наш батька угодил. И кто бы мог подумать, что так дело обернется. Батька всю жизнь был тихий: чтобы водку пить, карты или какое хулиганство -- ни-ни. Но была у него одна страсть: зверье. Ох и нянчился с ними, собаками, кошками, козлятами, жеребцами! Если заболевала какая живность, со всех сторон лечить к нему несли. Денег с селян он почти никогда не брал. Праведник, словом.
