Рокуэлл Кент - Саламина
Открытия. Разве мы, писатели, поэты, скульпторы, художники, делаем открытия? Да, никто не может достигнуть большего. Лейф, сын Эрика, Магеллан, Кук, архитектор, построивший первую пирамиду, строитель первой арки, Гомер, Шекспир, Эвклид, Ньютон, Эйнштейн - все они открывают, раскрывают то, что было и есть: материки, законы природы, человеческую душу. Допустим, что бог создал Адама. Но открыть, как бы впервые, как прекрасен божий Адам, должен был Микеланджело. И вечно мы, будто в первый раз, все должны открывать: как прекрасны восход солнца, луна, ночь, равнины и горы, земля и море, мужчина и женщина - как прекрасна жизнь. И будем ли мы совершать свои открытия в привычном для всех нас родном окружении или на чужбине в малоизвестных краях земли, мы найдем поле еще неисследованным, богатым нераскрытой красотой. Я из тех, кто много путешествует. Много лет назад в районе Аляски я нашел остров, который мне понравился, построил там себе жилье и принялся за работу. В двадцати милях от острова когда-то по непонятной причине был построен городок. Так как он находился на Аляске, то население его состояло из тех, кто приехал искать золото и не нашел его, из тех, кто нашел и истратил его, и таких, следующих за золотоискателями людей, как торговцы, содержатели отелей, содержатели борделей, содержимые в борделях и т.п. И все они дошли до последней крайности - были владельцами участков земли для застройки. Естественно, они объединились и образовали торговую палату, выпустили "литературу", выдвинули лозунг "Тихоокеанский Нью-Йорк". И так как им больше ничего не оставалось делать, то они надели на себя обрывки своих надежд и уселись на собственные хвосты в ожидании несмышленышей. Им было обидно, что я прошел мимо болота размером 25 футов на 100 на "Большом бульваре" и обосновался на острове. Думаю ли я, что там есть золото? Живопись? А это что такое? В худшем случае, решили они, я немецкий шпион, в лучшем - жалкий осел.
Кое-что из этих разговоров доходило до меня, но я не обращал внимания: я работал. Работу закончил почти через год. Запаковал весь намытый мною "песок", приехал в город и стал ждать пароход. В портовом складе внизу стоял ящик с моим "песком" - большой ящик со всеми моими работами. На крышке я написал крупным шрифтом сумму, на которую застраховал груз: "Ценность - 10.000 долларов".
Пяльте глаза, банкроты, владельцы недвижимости! На земле есть золото там, где вам и не снилось. Они пялили глаза.
Существуют, я слышал, магические палочки для отыскания скрытых в земле сокровищ, воды, нефти, может быть и для отыскания золота. Не думаю, чтобы эти палочки помогали. В искусстве они не помогают. Я имею в виду правила, формулы, предназначенные для того, чтобы указать вам, красива вещь или нет, или научить вас, как сделать ее красивой. Лучшие из них, пожалуй, похожи на старинную палочку орешника, помогавшую найти воду там, где она действительно есть, в чем ни вы сами, ни гадатель ни минуты не сомневались. Может быть, с красотой дело обстоит как раз наоборот. Может быть, не мы находим ее, а она, угадав ищущих, открывает им себя. Так по крайней мере произошло в одну февральскую ночь на дальнем Севере.
Наступило время ложиться спать. Я отложил в сторону книгу и вышел во двор. Ночь была безлунная, звездная, морозная и ясная. Темно, только на юго-востоке небо внизу слабо освещено, будто за холмом горят огни. Я любовался этим слабым светом, который вдруг превратился в сходящиеся снопы лучей, протянувшиеся кверху. От их прикосновения на юго-востоке зажглась медленно колеблющаяся завеса, свисавшая складками с неба. Быть может, это было вознесенное в небеса покрывало Изольды, и там, где его касалось дыхание ее желания, оно становилось горячим и светлым. Дыхание Изольды пробегало по нему, оно трепетало и волновалось. Это было так похоже на ее крик: "Он идет! Боже, он идет!" Завеса вспыхнула пламенем и зажгла небо.
Красота этих северных зимних дней кажется более далекой и бесстрастной, более близкой к абсолютной, чем какая-либо другая, виденная мной. Синее небо, белый мир и золотой свет солнца, связывающий эту белизну с освещенной солнцем синевой. Если мы, одухотворяя солнце, сочувствуем ему в его непрестанных усилиях заставить гармонировать между собой различного цвета предметы - озаренные багровым светом овины подходить к летним ландшафтам, дикие розы удачно сочетаться с лютиками, - создать гармонию там, где господствует умышленная дисгармония, то какое наслаждение, по нашему мнению, должно испытывать солнце, когда светит на снег. "Я ничто, - шепчет скромная белизна снега. - Я приобщаюсь к тебе, милое солнце, к синему небу, на котором ты сияешь, и становлюсь прекрасной". В Гренландии открываешь, как будто впервые, что такое красота. Да простит мне бог, что я пытался эту красоту написать!
Я делал эти попытки непрестанно, прикреплял большой холст к стойкам на санях, как к мольберту, вешал мешок с красками и кистями на поперечину, клал палитру на сани. Поймав собак, запрягал их. Затем после бешеного спуска с горы, миновав полосу берегового льда - неизбежное начало поездки, - я откидывался на оленью шкуру с небрежной ленью султана и отправлялся на свидание. Прибыв на место, останавливал собак, поворачивал сани точно в нужное мне направление, раскладывал краски и кисти, принимался за работу. Чтобы рука, держащая кисть, не мерзла, я пользовался подбитой пухом варежкой без большого пальца, сквозь дырочку в ней вставлял кисть и держал ее теплыми пальцами. Временами писать становилось очень холодно, казалось, что кровь останавливается в жилах. "Это потому, - думал я, - что мы работаем головой, кровь расходуется в мозгу". Лестная мысль!
Если я решал кончить писать, мне нужно было только поднять собак на ноги (они все время лежали неподвижно), повернуть их, покрикивая "эу, эу" (налево) или "илле, илле" (направо), аккуратно сбить вместе, дав понюхать бич, подогнать отстающих, похлопать рукояткой по сапогу, чтобы они бежали быстрее, - и мчаться домой. Собаки подвозили меня прямо к дверям. При таком способе путешествовать - не все ли равно, что миля, что десять или двадцать пять?
Разница лишь в том, что, отправляясь в далекие поездки, я брал с собой запасы на несколько дней и для удобства устраивал базы. Обычно выбор мой падал на Нугатсиак: величественность фьордов близ Нугатсиака была просто невероятна.
Как-то, собираясь съездить только в Нугатсиак, я взял с собой Давида, пообещав ему разрешить пользоваться моими санями и собаками для охоты, пока буду занят своей работой на берегу. Приблизительно в пяти милях от Нугатсиака находится остров Каррат, один из самых маленьких, но примечательных островков архипелага. Он, относительно изолированный от других, отличается благородной архитектурой горного массива. Башни и контрфорсы стен, высоко вздымающиеся на крутом склоне, придают острову величественный вид большой крепости, охраняющей вход в волшебный край Умиамако. Мне давно хотелось устроить там стоянку и писать. Поэтому, когда в этот раз я приехал с Давидом в Нугатсиак и узнал, что на западной оконечности Каррата стоит незанятый дом, то мною сразу овладела одна лишь мысль: осмотреть этот дом и выяснить, нельзя ли остановиться в нем. Я тотчас же пошел к его владельцу, жителю Нугатсиака, вполз к нему, низко поклонился и остался стоять, склонив голову из уважения к его потолку и собственной голове. Потом я сидел с хозяином и его многочисленной семьей в одном из самых маленьких, низких, грязных и гостеприимных домишек, в какие мне приходилось входить. Владелец сразу с радостью разрешил мне пользоваться его карратским домом.
- Вам понадобится ключ, - сказал хозяин, - он торчит в замке.
То, что я отправился на другой день в Каррат с запасом провизии лишь до следующего утра, было просто глупостью. Едва я увидел закрытую с трех сторон долину, в которой стоял домик, и взглянул на открывающийся оттуда поразительный вид, как сразу же решил пробыть здесь как можно дольше.
- Оставь меня здесь, - сказал я Давиду. - Отправляйся прямо назад в Нугатсиак, переночуй там, а утром привези мне еще холстов и еды. Затем отправляйся на пять дней охотиться куда хочешь.
Долина, окруженная с трех сторон крутыми горными склонами и береговыми уступами, была великолепно защищена от преобладающих ветров. Позади высились крепостные башни Каррата, впереди лежали гористые окрестности входа в фьорд Кангердлугсуак. Тот, кто поселится в таком месте, будет дышать глубоко и часто.
Будь я один, то не так бы легко нашел этот дом, до такой степени крохотными казались здесь вещи, сделанные человеком. Давид же, знавший место, направил сани прямо в гору, туда, где начиналась долина. Работая бичом, он погнал собак вверх по крутому и высокому склону холма и остановился. На снежном холмике виднелась полоска дерна: это и был дом.
Нам понадобилась всего одна или две минуты, чтобы расчистить снег вокруг низкого входа, повернуть ключ (хозяин оказался прав, дом был заперт), пройти по низеньким сеням и войти в дом. Мы оказались как будто внутри ледяной пещеры. Она была неясно освещена волшебным холодным дневным светом, просачивавшимся сквозь снежный сугроб у окна и через занесенное снегом, проделанное в крыше отверстие для печной трубы. Там, где сквозь это отверстие и бесчисленные щели в плоской крыше просочилась вода, висели громадные сверкающие ледяные сталактиты, что мне не очень-то понравилось. А прямо под отверстием для печной трубы - печи не было - скопился лед, образовавший горку шириной в тридцать сантиметров по гребню. Стены, потолок, пол - лед, лед. Не вяжется с нашим представлением о доме. Ничего, сойдет! Мы внесли вещи, я достал примус, зажег его, поставил на него кастрюлю со снегом. Через двадцать минут закипел кофе. Дом наполнился звуками капающей воды.
