Николай Бондаренко - Консервативный вызов русской культуры - Русский лик
Есть в этом романе яркие характеры, противостоящие друг другу: Дмитрий, Андрей, Даниил, татары. Какой сюжет для беллетриста! Как заманчиво авантюристическими сюжетами из жизни героев объяснить повороты в русской истории. Поток подобной исторической беллетристики всегда многоводен. Пишет, к примеру, один беллетрист о Марфе-посаднице, она у него - само благородство, зато уж Иван III - картинный злодей. Пишет другой беллетрист об Иване III - и все белые краски в прорисовке образа отдаются московскому князю, а уж новгородцев автор полощет в такой грязной лохани исторической клеветы, что диву даешься.
Проза Балашова носит иной характер. Характер осознания истории, многовариантности ее развития, определения истинных движущих ее сил. Читателю видно, как копились силы у самого народа, пока пробивалась в его сознание мысль о единении, о собирании земель, как готовилось поле Куликово.
Пишет историк В. О. Ключевский: "...время с 1328 по 1368 г., когда впервые напал на северо-восточную Русь Ольгерд Литовский, считалось порою отдыха для населения всей Руси, которое за то благодарило Москву. В эти неспокойные годы успели народиться и вырасти целых два поколения, к первым из которых впечатления детства не привили безотчетного ужаса отцов и дедов перед татарином: они и вышли на Куликово поле".
По Балашову, это как раз время действия его романов "Великий стол" и "Бремя власти".
Нельзя назвать эти годы мирными. Но больше воевали со своими. Тверь боролась с Москвой за власть. Хорошо сегодня, зная о будущей победе Москвы, занять ее сторону. Вот-де, московские князья боролись за объединение, а Рязань, Тверь, Нижний Новгород им мешали, о новгородских же сепаратистах и говорить не приходится - с Литвой якшались. А что Литва тогда по населению в подавляющем числе русской была, и, прими Ольгерд православие, могла бы даже претендовать на положение центра новой Руси, - об этом сегодня мало кто помнит. Лишь летописи древней Литвы, писанные старославянским языком, напоминают о былой славянизации этого края.
Как утверждают историки, тяга к объединению в четырнадцатом столетии наблюдалась повсеместно. Дело было за другим: кому дать право новой столицы? И вопрошает историк Балашов: "Что было бы, не начни Юрий Московский борьбы против Твери? Как повернулась бы тогда судьба страны?.. Укрепилась бы торговая и книжная Тверь, самою природой (перекрестье волжского, смоленского и новгородского торговых путей) поставленная быть столицей новой Руси. Укрепилась бы одна династия, а значит, на столетие раньше страна пришла бы к непрерывной и твердой власти. А может и то, что повела бы Тверь русские полки полувеком раньше на поле Куликово?.. Все можно предполагать, и ничего нельзя утверждать наверное теперь, когда случившееся случилось. История не знает перепроверки событий своих, и мы, потомки, чаще всего одну из возможностей, случайную и часто не лучшую, принимаем за необходимость, за единственное, неизбежное решение. А в истории, как и в жизни, ошибаются очень часто! И за ошибки платят головой иногда целые народы, и уже нет пути назад, нельзя повторить прошедшее".
Это программное заявление Балашова. Уже можем сказать, что подобные стилевые измышления - особенность писателя: субъективное, минуя героев, произносить прямо от автора. Особенность эта выдает время написания романов - наши дни, когда сильно звучит лирико-философская проза, авторская проза, где автор выходит один на один с читателем. Авторская публицистика звучит в прозе самых разных писателей: Чингиза Айтматова и Виктора Астафьева, Владимира Гусева и Дмитрия Жукова, Анатолия Кима и Дмитрия Балашова...
Писатели в книгах становятся историками - как Дмитрий Балашов, Сергей Марков, Юрий Лощиц; географами - как Леннарт Мери, археологами, путешественниками. Если это не просто документ нашего времени, добросовестное свидетельство очевидца, а явление художественного ряда, то объединяет этих прозаиков или разделяет их между собой авторская скрытая позиция. Произошло смещение прежних канонических эпических форм письма со старыми же формами субъективного повествования. В тексты произведений властно вторгается авторский голос: то историческими справками, комментариями, то социологическими или же философскими выкладками. Автор уже часто не отдает свои мысли героям, произносит их сам от себя. И одновременно предоставляет слово своим персонажам, к которым относится отрицательно. Этот эффект "чужого слова" (Бахтин) восполняется выраженными размышлениями самого автора. В эпическую форму вторглась авторская исповедь.
Балашов не волен исправлять исторические факты, но имеет полное право поднимать на первый план те проблемы далеких столетий, которые злободневны и сегодня, те события, которые круто связаны с развитием русского народа, с его национальными особенностями, а потому многое могут прояснить в нас самих. И ведет Дмитрий Балашов уже от себя рассказ о русской истории, о возможных и отвергнутых жизнью вариантах.
"На каком коне, в какую даль ускакать мне от этих речей? Скорей же туда, в четырнадцатый век, век нашей скорби и славы!"
Слово временно отказывается от сюжетообразующей роли, оно несет в себе лишь мысль автора, включаемую им иногда в ткань повествования и вне зависимости от сюжетной линии романа.
Откуда взлет исторической прозы? Откуда всенародный интерес к книгам Д.Жукова, В.Гусева, Ю.Лощица, В.Полуйко, Д.Балашова?
Происходит углубление исторической памяти народа. Люди все больше отказываются быть манкуртами, послушными рабами без памяти. Чувство неуверенности в себе, чувство неудовлетворенности своим бытием заставляет народ все более обращаться к истории. Возрастает трудолюбие его души. Через историю к истине, через прошлое в будущее - вот символ нынешнего дня, вот откуда зигзаг стрелы времени. Вечно летящая стрела несет в себе накопленные знания, мораль, этику всего народа и, устремляясь в будущее, определяет сегодня наши поступки. В мире получувств, в мире мнимых знаний, мнимой литературы, мнимых поступков лишь стрела времени с ее исторической памятью помогает прорасти личности, обрести единство внутри себя. И потому так современна сейчас историческая проза, потому не стихают самые ожесточенные баталии вокруг трактовки давно прошедших событий.
Несомненно, все это увеличивает и ответственность художника перед читателем. Апологетика одних героев, ненужное очернение других - делают всю картину мира одномерной, черно-белой. Как художник, Дмитрий Балашов, принимая закономерности развития истории, не забывает и про другие варианты, допущения. "Люди уходят, остаются деяния", - Балашову близок смысл этого изречения. Понятно ему и то, что до деяний нужно дозреть самой эпохе. Говорит писатель: "Лишь сокровища духа, деяния народа остаются единственной ценностью, способной избегнуть забвения. Еще задолго до Сергия Радонежского с пламенными речами во Владимире выступал проповедник Серапион. Но за Серапионом некому было еще идти, а за Сергием Радонежским вставала нарождавшаяся Московская Русь. Были и военачальники до Дмитрия Донского, не менее храбрые, умелые, не обделенные воинским даром. Не досталось схватиться с ордынцами Александру Невскому, не подошло время и Михаилу Тверскому. Весь четырнадцатый век можно назвать временем собирания нации, духовного взлета, пламенного натиска. И разрешился этот век в 1380 году полем Куликовым!"
Кто выбирает варианты в истории? Кто определяет нужную минуту? Никто. В целом. Каждый. В частности.
Какое богатство характеров открывается в прозе Дмитрия Балашова. Волевая Марфа-посадница, сдержанный, осторожно-твердый Иван III, величественные в своем мужестве и гордости князья тверские, нахрапистый хищник московский князь Юрий - все это первый, высший исторический ряд его героев. Далее следуют монах Алексий, бояре Бяконты, Босоволки, еще ниже воины, крестьяне, среди них Федор Михалкин, Козел, Степан. И каждый со своей правдой, со своим взглядом на мир.
Следующий за "Младшим сыном" роман "Великий стол" - вроде бы прямое его продолжение. Но заметно переключение авторского внимания на Тверь, на яркую трагическую страницу великих тверских князей в русской истории. Еще раз обращу внимание читателя на тягу Дмитрия Балашова к героям трагическим, к Марфе Борецкой, к Михаилу Тверскому. Как бы ни утверждал Балашов значимость деяний Даниловых для России, но настоящую художественную песнь посвятил он другому князю - Михаилу Тверскому. Здесь нет апологетики, но есть авторское восхищение фигурой главного героя. "Великий стол" - роман рубежа. Чей город озарится надеждами на будущее Руси, кто поведет за собой всех князей русских: Тверь или Москва? За каждым князем свои нравственные принципы, свои союзники, своя правота. У Юрия Московского не было юридического права на великокняжеский стол, не успел его отец Даниил Московский побывать на великом столе Владимирском, а, значит, потерялись права и для всей его московской ветви. Но не для Юрия те законы писаны. Подлостью, интригами, богатыми подарками выбил Юрий Московский у Золотой орды ярлык на великое княжение. Великим коварством навлек гнев он на Михаила Тверского у золотоордынского хана Узбека. Казалось бы, роман этот о противоборстве двух князей, об их походах друг на друга, взлетах, подъемах. Так, да не так. Есть в романе Балашова сильные характеры князей: у одного - разрушительного действия, у другого - созидательного. Есть характеры их помощников, дружинников, бояр, женщин, детей. Они показаны на широком историческом фоне, в сцеплении с развитием всей жизни, с учетом всех поступков, желаний. И характеры уже становятся неотделимы от эпохи, от живой действенной истории. Оклеветанный Юрием, Михаил Тверской перед казнью в Орде держится Великим князем, а Юрий и после гибели своего соперника не может найти в себе силы заняться созиданием Руси. Привыкши разрушать, ссорить, не так просто перевести себя на новую волну и уже соединять, мирить, строить.
