Анатолий Гладилин - Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине
— Хрен ему с маслом, — невозмутимо отвечал Попов.
— Нахожу меню однообразным, — впадая в гастрономический ажиотаж, барабанил Мышкин, — слыхал, что в Южной Америке очень популярны мясные соусы. Рекомендую соус «а-ля Рио-Гранде»: берется молоденький бычок средней упитанности, варится в собственном соку…
— Рекомендую соус «по-шлиссельбургски», — прерывал его Попов, — берется смотритель Соколов (один) и два самых жирных унтера, отбиваются шпицрутенами, кладутся в бочку, заливаются холодным маринадом — уксус, перец, лавровый лист…
— Очищенные тушки черных тараканов добавляются по вкусу, — вставлял Мышкин.
— Не порть мне аппетит, — обижался Попов и замолкал (один из компонентов соуса «по-шлиссельбургски» заглядывал в его камеру).
— Гурман несчастный, — возмущался Мышкин. — Таких, как ты, надо изолировать от общества. Одобряю действия Третьего отделения.
— Третье отделение упразднили четыре года назад, — уточнял Попов. — Нас не маринуют, а засаливают. Ты удовлетворен?
— Берется Попов (один), тщательно очищается от всех крамольных мыслей, стерилизуется под давлением в пересыльных тюрьмах и хранится при низкой температуре в шлиссельбургском каземате.
— Слишком остро, — выражала недовольство семнадцатая камера. — После ужина полагается сладкое. Рекомендую десерт из абрикосов…
«Гастрономическое пиршество» прекратилось на утро второго дня: Попов перестал отвечать. После обеда Мышкин услышал тихое постукивание.
— Я обожрался, — сообщал Попов. — Мой желудок не выдержал такого обилия еды.
Перед полуночным обходом смотрителя Попов опять вышел на связь:
— Кажется, за завтраком меня пытались отравить. Убежден, что в пищу подсыпали яд. Сейчас полегче, но утром чувствовал себя прескверно.
Может, Попов ошибся? Элементарная мнительность? Или?..
Шлиссельбург не давал им забыться.
3
Новобелгородский централ запомнился жарой, духотой, резкой вонью параши (ее можно было выносить и промывать только по утрам), сонными зелеными мухами, лениво ползающими по окну, сонными, разомлевшими от солнца солдатами, которые, укрывшись в тени, сквозь дрему наблюдали за заключенным, бесцельно слоняющимся по солнцепеку во время получасовой прогулки. За каменной крепостной стеной, на усадьбе тюремного попа, хрипло, нехотя (словно это вменяли ему в обязанность) кричал петух, спросонья кудахтали куры; часовой надвигал фуражку на лоб, хмурясь под козырьком от яркого солнца; солдат, посланный по какой-то казенной надобности, спотыкаясь, брел через двор, присаживался к часовому, прикуривал, затихал с дымящейся цигаркой во рту — сельская идиллия, сонное царство! Мышкину иногда казалось, что, если бы он вдруг отважился подбежать к стене и взобраться на нее, никто б не всполошился. Всем было лень двигаться.
Строгостей было поменьше, чем в бастионе. Но вот это бесцельное существование, безысходность разрушительно действовали на психику его товарищей. Раньше они жили предстоящим судом (на миру и смерть красна), готовились к переменам (плохим или хорошим, но все-таки к чему-то новому) — теперь их ожидали однообразные, тоскливые годы.
На собственном опыте Мышкин убедился, что в тюрьме нельзя просто отсиживать срок. Это неминуемо вызывает апатию, хандру, упадок сил, духовную смерть. Возвращение к нормальной жизни представляется таким далеким, что человек поневоле опускается: перестает следить за собой, умываться, делать гимнастику, не хочется выходить на прогулку, голова тупеет, мысли сбиваются. Постепенно теряешь контроль над собой, а когда решаешь взять себя в руки — уже поздно, ты физически разбит, полутруп.
Однако на что надеяться узнику, ради чего заставлять себя жить?
Товарищи один за другим погружались в черную меланхолию. Донецкий, знакомый Мышкину по Женеве, ударился в религию, говорил только о боге, о загробной жизни, о спасении души, исправно посещал церковь и исповедовался у попа. По ночам слышалось пение псалмов — это чайковец Соколовский сошел с ума.
Многие камеры не отвечали на перестук. Записки, оставленные в уборной, не находили адресата и попадали к дежурным.
Как помочь товарищам?
Однажды вечером он начал стучать в дверь, громко крича на всю тюрьму:
— Я требую физического труда! Я требую ремесленной работы!
Его поддержали соседи. Коридор наполнился криками и грохотом. Прибежала охрана. Мышкина связали, уволокли в карцер.
В карцере он простудился и заболел, но, когда вернулся в камеру, узнал добрую весть: для заключенных открыли мастерскую. Мышкин написал прошение, что он топограф по специальности и хочет изготовлять географические карты и наклеивать их на холст. Смотритель Копнин был человеком практичным и быстро сообразил, какую выгоду можно извлечь из этого дела. Губернское начальство дало согласие. Пошли заказы из школ и земских учреждений. В чей карман поступали деньги, вырученные за карты и чертежи, Мышкина не интересовало. Он добился главного — работы.
Теперь его стол был завален тушью, красками, разноцветными чернилами, на полу сохли карты и кальки. Надзиратели входили осторожно, боясь невзначай наступить на какой-нибудь листок, а к Мышкину обращались уважительно. Даже каши ему накладывали побольше, а в супе иногда плавали кусочки мяса.
Блаженная жизнь!
…Капризна человеческая психика. Со временем забываются ужасы и лишения. Сейчас кажется, что в Новобелгородском централе было совсем не плохо, но ведь перед тем, как они добились разрешения на физический труд, прошел целый год. Вслед за Бочаровым и Соколовским сошел с ума Плотников. Тяжело заболели Виташевский и Лев Дмоховский. После заключения в карцере он сам получил хронический ревматизм. Теперь стоит чуть простудиться, начинают ныть ноги. (По сравнению с новобелгородским карцером изоляторы Петропавловки и Шлиссельбурга — комфортабельные гостиницы. В том сыром склепе было холоднее, чем на улице, — а на дворе таял снег. Абсолютная темень. Нельзя ходить, ибо головой задеваешь о низкие своды. Заснуть на каменном полу и не мечтай: трясешься в ознобе, ползаешь на карачках. Сколько прошло часов, сколько дней — неведомо. Чувствуешь, что в тебе самом не осталось ничего человеческого — вот-вот завоешь, как дикий зверь. Такой ценой мы платили за «блаженную жизнь».)
Тема для философских размышлений: что лучше — жить с верой в чудесное избавление или реально оценивать будущее, ни на что не надеясь? Конечно, вера придает силу, смысл твоему каторжному существованию. Но каково потом, когда в один прекрасный день рушатся все иллюзии!
«Давно замыслил я побег…»
Пол камеры был застлан картами, и надзиратели, принося еду, топтались у двери. Как-то Мышкин обратил внимание, что доски в правом углу прогибаются под сапогами смотрителя. Дождавшись вечера, он просунул в щель железную линейку — она не доставала до земли. Значит, под полом было пустое пространство.
На следующий день Мышкин заново произвел рекогносцировку тюремного двора. Его камера крайняя. Недалеко находились мастерские. Мастерские примыкали к тюремной ограде, за которой была поповская усадьба.
Намечался план: проникнуть во двор, незаметно приблизиться к мастерским, под их прикрытием взобраться на стену и перемахнуть в поповский двор. Оставалось только обмануть дежурных внутри тюремного двора. По ночам Мышкин слышал, как скучающие солдаты собирались у большого фонаря, около главного здания тюрьмы, и вели там беседы «за жисть». Итак, если выбраться во двор и под покровом темноты доползти до мастерских — считай, ты на свободе.
Как попасть во двор?
Несколько ночей он при помощи железной линейки расшатывал плинтус и наконец вытащил из него гвозди. Приподняв широкую доску, он спустился в подпол. Подпол небольшой, высотой в пол-аршина, но лежа можно было копать.
План бегства обретал реальность.
По инструкции коридорные должны были ночью заглядывать в дверные глазки. Но с полуночи до пяти утра солдаты не опасались внезапного визита начальства и, как правило, дремали на сундучке в конце коридора.
Ночью он сворачивал бушлат, клал его под одеяло, накрывал подушку картой. Замаскировав таким образом свое отсутствие, Мышкин «уходил в подполье» и копал землю линейкой и руками. Окончив работу, он прятал вырытый грунт в глубокие карманы халата, опускал доску и ставил на место плинтус. Утром (раз в сутки разрешали вынести парашу) он вытряхивал землю из карманов в уборную.
Он привык недосыпать ночью, но днем, когда он ползал по разложенной на полу кальке, умудрялся урывать полчасика на сон (надзиратели видели, что сам смотритель покровительствует Мышкину, и не очень ему докучали).
Как ни странно, ночная работа не изнуряла его. С каждым днем он чувствовал себя все бодрее и энергичнее. Ведь приближался час свободы!
