Найджел Клифф - В поисках христиан и пряностей
Что до долготы, определить ее не было вообще никакого способа. Штурманы полагались на навигационные счисления, которые сводились к выдвигаемым на основе опыта догадкам относительно скорости корабля с учетом направления, которое показывал компас. Этот архиважный инструмент помещался в углублении под полуютом, поближе к тому месту, где из кормы выступал румпель. Намагниченная игла крепилась к карточке с розой ветров, и все вместе устанавливали на штифте в круглой чаше. Сам прибор освещался крошечной масляной лампой и был заключен в деревянный короб с козырьком. Запасные иглы и карты, равно как и куски адаманта для перемагничивания игл тщательно оберегались. Когда вахтенный офицер выкрикивал приказ изменить курс, то, налегая на румпель, поворачивающий рулевое весло, рулевой посматривал на компас возле себя. Учитывая, что обзор ему закрывали паруса и носовой бак, фигуры матросов и палубное снаряжение, зачастую рулевой только по одному компасу мог определить, куда направляется корабль.
Между исполнением обязанностей некоторые читали книги, большинство же играли в кости или карты. Одни рыбачили с удочками, сетями и гарпунами, чистили, разделывали и солили все, что оставалось от улова после обеда. Другие заводили мелодию или пели морские песни. Кое-кто держал собак или кошек, сокращавших популяцию крыс и мышей, подъедавших корабельные припасы. Многие просто ели и пили, валялись на палубе, говорили, спорили и временами ввязывались в драки, зачастую спровоцированные ежедневным рационом вина в количестве двух литров на человека. Молились все. Оказавшись в неизведанных водах, когда смерть вечно маячила на горизонте, все испытывали потребность в защите милостивого Бога, который сохранил бы их от беды. Молились в одиночестве за работой или группами, иногда во главе с капитаном. Моряки слушали богослужения у походных алтарей, читали псалтырь, терли на счастье ладанки и продолжительными мессами и праздниками отмечали дни святых.
Каждый день заканчивался вечерней, по окончании которой выставляли ночную вахту, а на мачты поднимали фонари. Капитан удалялся в свою кабину на юте, офицеры – на свои койки в каюте под ним и на полубаке. Остальные спали где придется, например, под баком, а душными тропическими ночами, когда в трюмах и каютах воняло, под открытым небом; в большом спросе всегда был люк трюма, единственная плоская поверхность. На гораздо меньшей каравелле, где имелась только одна каюта и было еще меньше возможностей уединиться, люди скучивались еще теснее.
Август все тянулся, моряки болели, людей донимал палящий зной. Остававшаяся провизия быстро портилась. Вода начинала тухнуть, и ее пили, зажав нос. Сильной вонью несло отовсюду. Матросы, ставившие и убиравшие паруса, втягивавшие якоря под палящим солнцем, месяцами работали и спали, не меняя одежды. В море они никогда не стригли волосы и редко мылись: морская вода была слишком соленой, а пресная – слишком ценной, и в голове кишели вши. По необходимости они присаживались между канатами на баке и в качестве отхожего места пользовались открытым ящиком, но из-за качки и штормов невозможно было соблюдать хотя бы минимум приличий, и экскременты неизбежно смывало в трюмы. Один пассажир в более позднем португальском плавании на Восток нарисовал мучительную картину наихудших мгновений:
«Среди нас были величайшие хаос и смятение, какие только можно себе вообразить, поскольку люди блевали вверху и внизу и испражнялись друг на друга; не слышалось ничего, помимо сетований и стонов тех, кого мучили жажда, голод, морская болезнь и прочие беды и кто проклинал время, проведенное в пути, с того мгновения, как поднялся на борт, своих отцов и матерей и себя самих, ставших тому причиной; так что можно было счесть, будто они лишились рассудка и стали безумны» [307].
Когда палящий зной, шторма и штили оставались позади, на злополучных моряков обрушивалась новая напасть. У африканского побережья лили жаркие ливни, и тот же путешественник жаловался:
«…[все] тогда превратилось в червей, и намокшее не успевало просохнуть. Удивительной неприятностью для меня оказалось увидеть, что мое одеяло мокро и по нему ползают черви. Дожди здесь столь вонючи, что от них загнивает не только тело, но и всяческое платье, сундуки, приспособления и прочие вещи. И не имея более одежды, чтобы переменить ее, я был принужден сушить на себе то, что на мне было, а одеяло – на него легши; но к тому я был весьма пригоден, ибо лихорадка с большой ломотой в суставах одолела меня с такой силой, что у меня был приступ болезни почти все плавание».
Минул сентябрь, потом октябрь, и не на что было отвлечься – за исключением стаи китов и огромных стад тюленей, дрейфовавших по волнам точно гладкие валуны. К тому времени флотилия достигла самой юго-западной точки в своей огромной петле по Атлантическому океану, и западные ветра со всей скоростью гнали ее назад к Африке. Наконец в среду 1 ноября мимо начали проплывать скопления водорослей – верный признак того, что земля близко.
В воскресенье на той же неделе, за два часа до рассвета ночная вахта опустила лоты, чтобы замерить глубину. Замеры показали 110 морских саженей, то есть несколько сотен футов глубины. Исходя из широты, штурман прикинул, что флот находится всего в тридцати лигах к северу от мыса Доброй Надежды [308].
В девять часов утра вахтенные завидели землю. Корабли пошли курсом поближе друг к другу, а моряки облачились в лучшее платье. С огромным облегчением они подняли штандарты и стяги, а канониры дали залп из бомбард.
Путешествие выдалось суровое. Девяносто три беспокойных дня [309] первопроходцы не видели суши, и прошло отчаянно много времени с тех пор, как закончились пресная вода и свежая провизия. Однако беспрецедентный крюк по Атлантическому океану воздался сторицей: уйдя от противных прибрежных ветров и течений, они скостили драгоценные недели плавания. На заре своего командования Васко да Гама открыл самый быстрый и верный маршрут из Европы к мысу Доброй Надежды.
Это было первым решительным шагом человека, который твердо намеревался выжать из себя самого и из экипажей все возможное, чтобы достичь своей невероятной цели.
Корабли держались поближе к берегу, но его линия не имела ничего общего с набросками, картами и указаниями, составленными Бартоломео Диашем. Флотилия отошла подальше, чтобы поймать ветер, а после снова вернулась к побережью.
На сей раз перед ней открылся широкий залив, за кромкой камней и песка тянулись низкие заливные пустоши. Ветераны плаваний Диаша не видели его раньше, и первооткрыватели окрестили его заливом Святой Елены.
По приказу Васко да Гамы, старший штурман выслал вперед ялик, чтобы замерить глубину и найти безопасное место, где можно бросить якорь. Залив оказался укрытым от волн и кристально чистым, и на следующий день, 8 ноября, флотилия стала на якорь недалеко от берега.
Четыре месяца в открытом море уже тяжко сказались на кораблях. Один за другим их завели на мелководье, и начался трудоемкий процесс кренгования. Баласт и снаряжение снесли в одну сторону трюма, и совместным налеганием на канаты матросы одно за другим опрокинули суда на бок. Затем они по лестницам карабкались на поднявшиеся из воды корпуса, чтобы отскрести их от ракушечника, налипшего на обшивку коркой из тысяч крошечных вулканов. Они отскребали червей, улиток и водоросли и загоняли в швы свежую паклю конопаточными штырями. На берегу развели костер, и швы залили кипящей смолой. Ту же операцию повторили на другой стороне корпуса, затем корабль подняли, выровняли и вывели в море. За время плавания балласт пропитался дрянной гнилой трюмной водой, вонял от отбросов и экскрементов, смываемых с палубы, и кишел крысами, тараканами, вшами и блохами. Омерзительную массу вычерпали лопатами и загрузили новый балласт. Палубы отмыли и отдраили, паруса починили, и поврежденные детали и истрепанные канаты заменили запасными.
Пока починка шла полным ходом, на берег высадилась экспедиция, чтобы разведать обстановку, найти пресную воду и собрать хворост. В нескольких милях к юго-западу эта экспедиция увидела реку, петлявшую по травянистой равнине, а вскоре натолкнулась на группу туземцев [310].
«Жители этой земли имеют кожу коричневого цвета, – отметил Хронист. – Их пищу составляет мясо тюленей, китов и газелей, а еще корни растений. Одеты они в шкуры, и на детородных членах носят кожаные мешочки» [311]. Вооружены они были копьями из оливы с наконечниками из закаленного на костре рога, и куда бы они ни направлялись, их сопровождали своры собак. Португальцы были немало удивлены, что туземные собаки лают в точности так же, как на родине, да и птицы – бакланы, чайки, горлицы, хохлатые жаворонки и многие другие – были равно знакомыми.
