Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога
-- А я с Пашкой думал, что вы забыли про нас, зачем вам наша забота, лишняя тяжесть... Живем без перемен, слава богу, хлеб есть, зимовье новое срубили, добрые люди помогли, зиму в тепле встретили, а вот бабушка...
-- Что, болеет?
-- Обижаем мы ее, -- старик косится на Пашку. Тот не выдерживает обвиняющего дедушкиного взгляда, отходит к зверю, осматривает его, ощупывает бока, удивляется.
-- Бабушку обижать нельзя. Если это делает Пашка -- он исправится.
Мы с Гурьянычем присаживаемся к костру. Василий Николаевич отсекает ножом кусок печенки, нанизывает ее на березовый прут, приставляет к жару. Пашка достает из своей котомки домашний хлеб, чашки, сахар, разливает чай, устраивается рядом со мною на земле. Наступает минута молчания. Все мы еще не можем прийти в себя от неожиданной встречи.
А солнце за Бутуем клонится к закату, и тени гор уже заполнили провалы.
-- Вам потрафило нынче, -- начинает Гурьяныч, смочив губы первым глотком горячего чая, -- не то, что нам с тобой, внучек. В руках был и ушел...
Пашка молча кивает головою, а сам весь в завтрашнем дне, по лицу вижу, захвачен какими-то планами.
-- Вы тоже промышлять приехали? -- спрашиваю парнишку, чтобы он заговорил.
-- Нет, мы по другому делу, -- отвечает за Пашку Гурьяныч. Он отставляет чашку с недопитым чаем, смахивает прилипшие к бороде крошки хлеба, начинает не торопясь рассказывать. -- На прошлой неделе пришел ко мне наш лесник, одногодок мой. Уважь, говорит, Гурьяныч, помоги, ревка у маралов начинается, в деревне зашевелились браконьеры. Всем приспичило в лес, кто по больничному, кто умышленно отпуск придержал к этому времени, как будто орешничать идут, а у самих волчьи думки. Ты бы, говорит он, присмотрел за зверем по дальнему хребту, а я метнусь в Ясненскую тайгу. Надо уберечь маралов, и так уж совсем мало их остается.
-- Значит, вы тут с Пашкой в качестве добровольной общественной охраны маралов?
-- Этот большой титул не про нас, -- отвечает старик. -- Мы приехали сюда помешать браконьерству. Одному леснику где же управиться с ними...
-- Это верно, Гурьяныч, браконьер стал скрытный, подвижной, его, скажем, тут в горах не так-то просто обнаружить.
-- Да, да, -- перебивает меня старик, -- ночует он без костра, таится, как хищник. Вчера вечером бросили Кудряшку в логу, а сами поднялись к скалам вечернюю зарю встретить. В горах она завсегда долгая и человеку близкая, перед нею будто исповедаешься. Только это мы присели на выступе, слышим -бык запел. Ну, говорю, Пашка, голосистый нам попался, доставай трубу, подзовем его, полюбуемся. Пашка у меня насчет трубы мастер, -- не без гордости добавляет он, посмотрев на внука. -- Любую ноту за мое почтенье выведет. Только он запел, бык сразу отозвался. Ну, мы и давай подманывать его к себе: Пашка в трубу ревет, а я березку кручу, будто бык со злости рогами ее ломает. Слышим, ближе заревел, еще ближе. Нам-то сверху вниз все видно, как на ладони. Смотрю, мелькнула тень на опушке, -что-то усомнился я, говорю Пашке: опусти конец трубы в камни и потише зареви, вроде как бы зверь отдаляется. А бык поет уже совсем близко. Я еще пуще кручу березку. Вижу, из кедрача показывается человек с ружжом, да как заревет. Гляжу, да ведь это же Емеля, наш деревенский парень! Ах ты, думаю, бестия! Схватить бы тебя тут...
Старик смолк и долго не мог приглушить гнев, Василий Николаевич подлил ему в кружку горячего чая. Он отхлебнул два-три глотка, успокоился.
-- Ну и дальше? -- не терпится мне.
-- Затаились мы с Пашкой. А Емеля долго стоял, все ревел. Потом, видим, поднимается на наш выступ, шагает, как рысь, неслышно, и только он показался из-за скалки, я его за грудки. Он было на меня, а тут Пашка подоспел, но не удержали, вырвался, митькой звали! Шапку оставил в залог.
-- Судить надо, -- говорит Василий Николаевич, разрезая дочерна поджаренную печенку.
-- Статьи, говорят, в законах наших нет, так мы же их сами пишем, не от бога они идут! -- Старик снова загорается. -- По-моему, попался с ружжом в лесу или, скажем, на озерах в неохотничий сезон -- срок ему давать. Сразу поуменьшится браконьеров и уважение к закону будет... Куда я только ни ходил по своим властям, все соглашаются; да, да, Гурьяныч, природу надо беречь, говорят мне, а сами думают: дескать, чокнутый старик! А я не смирюсь с разбоем, хотя и трудно мне, уже не по годам моя затея, да и не по силам. Другого боюсь: может, зря и Пашку толкаю на эту дорогу, по себе знаю, как трудно одному бороться.
-- Нет, Гурьяныч, -- перебиваю я его. -- И вы, и Пашка не одиноки, всем нам дорога родная природа, понятна ваша боль за нее. Если мы в один голос скажем браконьерам -- нет! -- их не будет.
-- Если бы так можно было сделать... -- безнадежным тоном говорит старик.
-- Можно и нужно, пока еще не все упущено...
-- Что же это мы, не успели встретиться, сразу за больное место беремся? -- вмешивается в разговор Василий Николаевич. -- Давайте ужинать, а Пашка расскажет нам, почему он бабушку обижает. Я вижу, ты, как заправский охотник, собакой обзавелся.
-- Да это ведь Жулик! -- говорит Пашка.
Мы с удивлением смотрим на "льва", узнаем Жулика.
-- Кто же его так изувечил? -- спрашиваю я. Пашка смеется. К нему возвращается разговорчивость.
-- В деревне Жулика все собаки драли, даже обидно было, а как подстригли под льва -- стали бояться его. Люди и те обходили стороною. Сюда шли, -парнишка вдруг вопросительно смотрит на дедушку и, посмелев, продолжает, -- к околице стали подходить, вдруг слышим, женщина благим матом орет: караул, лев! Мы с дедушкой сразу смекнули, в чем дело, прибегаем к ней, а она, тетя Наташа, с духом не соберется, кричит: "Лев в хате блины ест!" Сбежались соседи. Смотрим, в дверях показывается Жулик, вся грива в тесте, в зубах блин, довольный. Увидел нас, завилял хвостом. Тут тетя Наташа догадалась, схватила дрын да за ним, но где же ей за львом... -- и Пашка опять добродушно рассмеялся.
-- Ишь, смеется, шкодник. Подожди, доберусь до тебя! -- и Гурьяныч грозит пальцем. -- Хлопот сколько наделал своим львом. Была бы собака путевая, а то -- так, тьфу!.. Забрался в чужую избу, хозяйка блины пекла, как увидела льва, выскочила во двор и пока звала на помощь людей, -- он поел все блины, залез мордой в макитру с тестом. На что годится! А ему смешно. Где же тут бабушке покойно жить, что ни день, то чего-нибудь натворит, а она, бедняжка, в ответе.
Слово "бабушка" действует на Пашку мгновенно: он мрачнеет, отворачивается.
-- Вот с блинами, -- продолжает Гурьяныч, повернувшись ко мне. -- Ему-то шутки, а ведь Наташке придется вернуть муку. Кому беспокойство? Бабушке!
Жулик точно вдруг понял, о чем идет речь, встает и нехотя уходит с глаз. Василий Николаевич оделяет нас горячей печенкой. После дневной голодовки ну и вкусной же она кажется здесь, в горах!
Едим молча. Костер, распавшись на угли, дышит синим пламенем. Я наблюдаю за Гурьянычем. Нелегко ему в его годы бродить по горам. Сидел бы дома. Нет, не может. Тревожит старика неуемная боль за родную природу. Ходит он с Пашкой по тайге одинокий, никем не признанный, сам по себе, пытаясь оградить леса, зверей, птиц от кощунственного отношения к ним. И как трудно ему сознавать, что кроме сочувствующих у него почти никого нет, будто только ему одному да Пашке и нужны красота и богатства нашей Природы.
На его смуглом лице синие блики дотлевающих углей. Он вдруг перестает жевать, поднимает голову, смотрит на внука.
-- Попадись Емелька на пяток лет раньше, ей-богу, не ушел бы от меня, -как бы оправдываясь, говорит Гурьяныч.
-- Мы его шапку сдадим в сельсовет, и он ответит за браконьерство.
-- В том-то и беда, внучек, что не ответит. Шапка не доказательство. Он скажет, дескать, где-то я ее потерял, а Гурьяныч на меня по злобе. Да и не в том дело. Если бы сельсовет захотел -- он враз бы пресек браконьерство, законы по охране природы у нас есть строгие, да выполняем их плохо. Вот и дождались: раньше за Бутуем зверя было несчетно, в это время всю ночь хором пели, не давали уснуть, а вчера сам слышал, только трое ревело, и то нашенские деревенские мужики. Выходит, подчистую истребили, самок, телят не жалеют. А все оттого, что не уважаем законы. -- Гурьяныч переводит свой взгляд на меня. -- Если бы одни деревенские шкодили -- полбеды, а то ведь и от образованных людей спасенья не стало ни зверю, ни птице. Это я насчет туристов. Хорошо человеку из города в лесу побывать, походить по горам, по речке спуститься на плоту или лодке. Полезное дело, особенно для молодежи. А скажи, пожалуйста, кто ими управляет, туристами теми, или они. сами по себе?
-- Это организованное общество и очень большое. У них есть устав, всякие правила, инструкции...
-- Спросить бы у ихнего самого старшего, для чего позволяют туристам летом с ружжами ходить?
-- Знамо, стрелять! -- вмешивается Василий Николаевич.
-- В кого же стрелять, ежели не сезон охоты? Летом молодь растет, а ее под корень... Через нашу тайгу много троп проложили туристы, все лето партия за партией, все с ружжами, и теперь там ни рябчика, ни кедровок, ни зверушек, даже певчих птиц повыбили. На что это годится?! Говорят, что туристы -- это инженеры, студенты. С них бы и спросить! Ан нет, никто не остановит их, не устыдит, зачем они носят летом ружжа, будто так и надо. Видать, старшой, кто управляет туристами, сам не любит природу, равнодушный к ней, а то бы навел порядок.
