Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)
Нечай дал своих людей, а сам на море не пошел. Так повелось и дальше. Он был словно бы властелин Бучек и за это брал дань с морских походов, со всего, что добывалось, с ватажками жить мирно не умел и не хотел, не мешал им собираться у себя перед походами на море, не задерживал, когда после походов разбегались они кто куда: Богун к казакам донским, Ганжа - в "дикие хоругви" молодого Конецпольского, Кривонос к купеческим обозам, с которыми он перемеривал Украину, добираясь до самой Варшавы и до Кракова, возя туда то просо, то хмель, и ни у кого тогда еще и в помыслах не было, какого пива наварит этот человек для шляхты из своего хмеля!
Теперь все собрались на Бучках по моему зову, и Нечай как бы стал наравне со всеми, хотя и оставался хозяином этого убежища и всех припасов, заготовленных там, быть может, на несколько тысяч человек.
Я приехал к ним таким же, как они все, но оказалось, что все меня ждали, и не они ехали ко мне, а я к ним - в этом был мой разум и моя воля. Это я собрал их вместе, и они, посмотрев друг на друга, отчетливо почувствовали свои достоинства и были благодарны за это мне, признавая за мной достоинства еще более высокие. Я посмотрел на них теперь, в минуту своего отчаяния и невзгод, и понял неизмеримость своей силы. Кем я окружил себя? Рыцарями, цветом народа. Тогда в меня будто влилась жизнь: их пламя зажгло меня и согревало, а всем казалось, словно лишь один я горю, пылаю, как гигантский факел, как гнев народа, гнев всей земли.
Не окружай себя серыми ничтожествами, идя на дело великое, а то и сам посереешь!
- Принимаешь меня, Нечай? - спросил я. - Теперь уже некуда мне возвращаться.
- Принимаем, пане Хмельницкий, - степенно промолвил хозяин наш. - Да и как тебя не принять, когда ты прибыл с числом чуть ли не большим моего.
- Так сделай свое число еще большим! Дай знак, пусть собирается твое товариство, может, и на Сечь пойдем, тоже дай знак - прятаться теперь не будем.
Еще не став гетманом, я уже был им, среди мучительного барахтанья в трясине безволия, среди невероятной сумятицы сумел вознести свой клич, чтобы те, кто услыхали его, содрогнулись - одни от страха, другие от осознания собственной силы.
Кто поднял меня? Всевышний ли? Бог? Король? Случай? Горе? И почему меня? Может, мои давние товарищи превосходили меня способностями и пылом душевным, но все они были мертвы, а мне дано выжить среди адских мук, в одиночестве, которое либо губит человека, либо поднимает дух его на высоты. Когда человек попадает в толпу и теряется в ней, он, растворяясь в безликости, стирается, как камень в потоке. Кто стоит в стороне, на того обрушиваются самые сильные удары, и если он не сломится, то становится как бы символом веры. Надо, чтобы в тебе видели спасение, искали его. Тогда за тобой будут идти и за тебя будут опасаться больше, нежели за самих себя. Это выше, чем любовь. Тебя будут оберегать, как свои надежды.
Может, и появился я в ту зиму на Бучках как великая надежда всех этих униженных, изгнанных из дома и из родного края, но людей несломленных, и потому слушали они меня так доверчиво и благосклонно, хотя ничего нового я и не сказал.
- Взгляните на меня, - говорил я им, - я стар и измучен, вся жизнь моя отдана служению Войску Запорожскому и королю, надеялся я, что на старости лет буду иметь покой, а меня преследуют, как и всех вас, как народ весь наш обездоленный. Жену мою свели со свету, сына моего варварски избили, меня опозорили, имущество отняли, с родного двора прогнали, и нет для меня иной милости и награды за пролитую кровь за Речь Посполитую и за муки всей жизни моей, как только смерть под топором палача. К вам принес свою душу и тело, панове-братья, приютите и защитите своего старого товарища, защитите и самих себя от угроз, нависших над вами.
- Принимаем тебя, Хмельницкий, хлебом-солью и чистым сердцем! прокричали тогда мне.
- Кто вы и что вы и сколько терпения положено на вас, рыцари-братья, говорил я им. - Вольности наши уничтожены, земли отняты, вольных рыцарей превратили в хлопов, которых гонят на барщину, принуждают быть конюхами, свинопасами, псарями и панскими слугами. Реестровых уменьшили до шести тысяч, да и у них жизнь горше рабской, на Сечь никого не пускают, а если кого поймают возле Кодака или в степи шляхетские разъезды, то убивают без суда. Самую Сечь охраняют жолнеры, будто это разбойничье логово, а не пристанище вольных защитников земли родной. Казацкая жизнь ставится ни во что, за малейшие провинности снимают головы, вешают, в живых людей забивают колы, будто в землю святую. Отбирая имущество наше и жизнь, топчут душу нашу и веру. Принуждают к унии, разоряют церкви наши, учиняют надругательства над святынями. Можно ли терпеть все это далее? Надо взяться за сабли и отвоевать свою землю и свои вольности, чтобы на землю нашу не ступала панская нога так же, как никогда она не ступала на этот остров днепровский. Знаю хорошо, что одной саблей не одолеешь панского войска, больно уж оно обучено и мужеством обладает высоким, самопалами тоже против арматы не пойдешь. Казацкую же армату отняли панские комиссары и засели с нею по замкам и не спускают с нас пристального своего ока. Но мы тоже можем выставить оружие, которого еще не знал никто и никогда. Долго думал я над этим и вижу, что оружием таким может стать помощь соседей наших ближайших, с которыми враждуем вот уже двести лет, если не больше, а с ними лучше было бы подружить для общей пользы. Молвлю про татар. Правда, они басурманы и негоже брать их сообщниками в борьбе против христиан, но если эти христиане хуже нечестивых, что же делать? Татары уже давно напали бы на Речь Посполитую за то, что король не платит им четыре года дани, это лишь мы их сдерживаем. А теперь разгневаны за недавние походы Конецпольского и Вишневецкого против их мирных становищ. Еще больше встревожатся и взбунтуются они, узнав, что король надумал великую войну против их покровителей турецких, значит и против них самих, а в эту войну хотел прежде всего послать нас, казаков. У меня есть королевские привилеи на изготовление чаек для этой войны, дана нам королевская хоругвь и булава, и хотели меня поставить гетманом для морского похода. И вот пока это письмо у нас в руках, выберем послов к хану объявить ему, что замышляет король, и посоветовать, чтобы пособил нам, если не хочет наших мытарств.
- А что, пане Хмельницкий! - закричали казаки. - Если хочешь послужить нам, то и мы послужим тебе советом, послушанием и кровью! Уж если и сам король ставил тебя гетманом, то на это божья воля, и да будет она и людской! Хотим собраться с Сечью да и прокричим тебя гетманом нашим!
- Созывайте запорожцев, - сказал я им, - зовите всех с лугов, речек и степей, а потом станем думать свою думу.
Сам дал сыну своему Тимку сотню казаков чигиринских и отправил его с пленным татарчонком к отцу его, перекопскому мурзе Тугай-бею. Передал мурзе щедрые подарки казацкие и велел Тимку, чтобы сказал о том, что казаки, мол, хотят дружбы.
Самийло записал потом в своем диариуше мои речи вот так: "Особенно в городах и селах украинских дабы люди любого чина не имели в домах своих никаких сходок и бесед, а также дабы не стояли вместе по двое, трое, четверо по дворам на улице или на рынках и торгах и ничего между собой не обсуждали. А кроме того, они, поляки, еще и унию пытались ввести и прочно утвердить в православный народ, то есть уничтожить благочестие и таким образом приневолить народ. Посмотрите-ка, вольные окрестных всяких племен и языков народы, какое тогда совершил надругательство над божьим и природным правом вольному шляхетному, савроматскому, казацко-русскому, издавна отвагой и мужественными ратоборскими делами не только во всей Европе, но и в далеких азиатских странах прославленному народу другой, тоже савроматский народ польский; который всегда был братом цимбрам, скифам и казакам. Дошло, видите, до того, что и уста, данные богом для беседы людской, приказали взять на замок. Но что всемогущая и неисповедимая воля божья должна сотворить в людском роде, того не может ни предотвратить, ни запретить никакой природный или через посредство науки обретенный человеческий опыт. Следовательно, хотя и закрывали тогда поляки уста украинцам, чтобы они не говорили ничего между собой, но благодаря этому наискорее открыли дверь гневу, таившемуся в их сердцах".
Он прочел мне это, прибыв на Бучки из Сечи, и я заметил ему, что письмо его слишком мудреное и отягощено латинской премудростью, какой мы с ним когда-то набрались у отцов иезуитов во Львове.
- А написал бы ты так, как в речи Ивана Мелешка* когда-то было, заметил я Самийлу: - "Правду сказать, не так виноват король, как его приближенные баламуты, которые сидят возле него и крутят. Много здесь есть таких, что хотя и наша кость, но собачьим мясом обросла и смердит; они-то нас ведут, Речь Посполитую губят. А если бы такого черта да в морду!" Теперь садись, - сказал я Самийлу, - да будем составлять письмо на Украину к панству вельможному, чтобы заморочить ему голову, пока соберем свою силу. Однако тут уж забудь латинскую науку и давай составлять, чтобы вышло вроде бы и по-хлопски, без высоких кондиций, с поклоном, а может, и с плачем порой. Кто сегодня плачет, тот завтра посмеется.
