Целитель - Кессель Жозеф

— Будьте очень осторожны с этой скотиной, — сказал как-то Керстену Брандт. — Он способен вас убить.

8

Доктор не думал, что Кальтенбруннер может зайти так далеко. Но в жизни Керстена было одно обстоятельство, которое могло дать Кальтенбруннеру в руки оружие против него. Дело было в том, что доктор постоянно нарушал закон. Речь шла не о тайной переписке с Голландией — почтовый адрес Гиммлера гарантировал ему безопасность в этом отношении. Доктор боялся, что вскроется преступление, имевшее гораздо более тривиальный характер: в Хартцвальде нелегально забивали скот. По законам о продовольствии за подобное нарушение была положена смертная казнь. Конечно, у доктора были преданные свидетели Иеговы, которые шли на разнообразные ухищрения, чтобы это скрыть. Но неприятные сюрпризы всегда возможны, и если Керстен предпримет какие-то действия, которые поднимут против него все силы гестапо, то он не может позволить себе продолжать так серьезно рисковать собой и своими близкими.

Вот почему — не открывая истинной причины своего беспокойства Гиммлеру, который всегда был непреклонен и беспощаден во всем, что касалось нарушения законов или установленных правил, — доктор сказал рейхсфюреру:

— Вы знаете, как меня ненавидят Кальтенбруннер и его люди. Каждый раз, когда я уезжаю из Хартцвальде, мне очень страшно за семью, оставшуюся там.

— У них есть приказ вас не трогать, — ответил Гиммлер.

— Я знаю это, и я вам благодарен. Но у гестапо есть масса непрямых способов отравить жизнь беззащитным людям. Я вижу только одно средство, которое поможет нас обезопасить.

— Какое?

— Дайте моему поместью экстерриториальный статус.

— Да вы бредите, дорогой Керстен! Риббентроп никогда на это не согласится.

Керстен тщетно повторял свою просьбу, но убедить Гиммлера ему не удалось.

А потом произошла одна поразительная по своей комичности история, проливавшая свет на некоторые черты характера рейхсфюрера.

В начале 1944 года Керстен приехал утром в канцелярию на Принц-Альбрехт-штрассе прямо из Хартцвальде. С собой у него был до отказа набитый кожаный портфель. После сеанса лечения, когда Гиммлер впал в состояние глубокого блаженства, доктор достал из портфеля отличную ветчину.

— Не хотите ли откушать вместе со мной, рейхсфюрер? — спросил доктор.

После того как благодаря рукам Керстена Гиммлер получил облегчение, он смог позволить себе есть вкусную еду. Копчености были его слабостью. Он взял генеральский кинжал, отрезал кусок ветчины и съел. Мясо было нежное, сочное, вкусное, посоленное в самую меру — так, чтобы захотеть еще, короче, как любил Керстен.

Гиммлер отрезал еще один кусок:

— Так вкусно, что удержаться не могу.

Наслаждаясь третьим куском, Гиммлер спросил:

— Как это у вас получилось, дорогой господин Керстен, объединить все карточки на продовольствие и купить на них такую отличную жирную ветчину?

— У меня нет карточек, — ответил доктор.

Гиммлер, все еще с полным ртом, спросил:

— Но я не понимаю… Как?

— Это ветчина сделана из свиньи, которую забили в моем имении, — ответил Керстен так, как будто речь шла о совершенно обычном деле.

Гиммлер остолбенел, испуганно посмотрел на Керстена, потом на кусок ветчины, который все еще держал в руке, потом опять на Керстена. И сказал шепотом:

— Нелегальный забой скота! Знаете ли вы, несчастный, что за это полагается?

— Знаю, — ответил Керстен. — Виселица.

— И что же… И что? — пробормотал Гиммлер.

Доктор показал на кусок ветчины, зажатый в пальцах рейхсфюрера, и спокойно сказал:

— Ну, закон говорит определенно: тот, кто получает выгоду от нелегального забоя, тоже должен быть повешен.

— Это правда, господи боже, это правда! — простонал Гиммлер.

Он резким движением выбросил в корзину для бумаг доказательство своего преступления, вытер пальцы носовым платком и повторил:

— Это чудовищно, просто чудовищно!

Потом, обхватив голову руками, он принялся лихорадочно ходить взад и вперед по кабинету. Керстен, стараясь сохранить максимально серьезное выражение лица, наблюдал за ним и откровенно забавлялся. Он прекрасно знал, насколько в Гиммлере сильна тяга к формализму — узколобому, фанатичному, доходящему до абсурда. И понимал, что этот человек, обязанности которого подняли его выше всех законов, теперь считает себя виновным в совершении преступления, наказание за которое — смертная казнь.

«У каждого свое понятие о совести», — думал доктор, пока Гиммлер продолжал мерить шагами комнату. Наконец рейхсфюрер остановился и воскликнул:

— Ужасно! Что же делать?

— Я знаю средство все уладить, — сказал Керстен.

— Какое? Какое? — кричал Гиммлер.

— Дайте моему поместью статус экстерриториальности, и тогда забой свиней станет законным.

— Это же невозможно, я вам десять раз сказал — Риббентроп никогда не согласится!

— Ну, в таком случае нас обоих надо повесить. Таков закон, не так ли? И ваша обязанность его применить.

Гиммлер поник головой.

— Итак, — опять взялся за свое Керстен, — у нас два варианта: экстерриториальность или виселица.

Через два дня Гиммлер вручил Керстену официальную бумагу, подписанную им самим и министром иностранных дел Третьего рейха. Там было написано, что поместье Хартцвальде отныне является неприкосновенным^{8}.

9

В конце того же января 1944 года Гиммлер должен был поехать в Голландию, и, так как у него опять возобновились симпатические спазмы, он попросил Керстена его сопровождать.

Доктор летел на личном самолете рейхсфюрера, вместе с ним был и генерал Бергер, командующий войсками СС.

Керстен был очень рад этому путешествию, ведь он уже три года не был в стране, которую любил больше всего на свете. Но, так же как это было во время его первой поездки в Гаагу, горечь и уныние очень быстро подпортили ему радость.

Начать с того, что, поскольку доктор был вынужден ликвидировать свой дом в Гааге, он должен был жить в предоставленной ему комнате в гостинице СС, которая, по иронии судьбы, находилась прямо за Дворцом мира. Кроме того, друзья, с которыми он встретился в первый же день, обрисовали ему кошмарную картину того, что происходит в Нидерландах. С каждым чудовищным годом жить становилось все тяжелее, а жертв террора — все больше. Гестапо правило бесконтрольно. Аресты, казни, исчезновения происходили все чаще. Никто и нигде не мог чувствовать себя в безопасности. Многие из друзей Керстена были обречены на нелегальное существование под чужими именами с поддельными документами. И самым опасным было то, что в немецкой полиции служили и голландцы тоже.

Слушая эти новости, Керстен вспоминал слова Гиммлера:

«В Голландии мне нужно только три тысячи человек, чтобы всем управлять, и немного денег и продовольствия, чтобы раздавать информаторам. Благодаря им гестапо знает все. У меня есть шпионы из местных в каждой группе Сопротивления. Во Франции и Бельгии — то же самое».

И Керстен чувствовал, что его друзья, которые настаивали на крайней осторожности, были совершенно правы.

На следующий день после приезда Керстен пошел лечить Гиммлера. Замок, где разместили рейхсфюрера, стоял посередине большого парка в Клингендале, ближнем пригороде Гааги. Гауляйтер Голландии Зейсс-Инкварт^[58] конфисковал его специально ради пребывания высокого гостя. Гиммлер сказал доктору:

— Я приглашен на торжественный обед, который в мою честь дает глава голландской национал-социалистической партии Мюссерт. Он представит мне самых своих близких сотрудников. Приходите, дорогой Керстен. Будет очень хорошо. Мюссерт только что поселился в роскошном новом доме.

Гиммлер протянул руку к приглашению, напечатанному на хорошей бумаге, бросил его на столик, стоящий рядом с кроватью, на которой лежал, и уточнил:

— Особняк Туркова.

Доктор продолжал работать над нервными сплетениями рейхсфюрера так, как будто только что услышанное имя ему ничего не говорило.