Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)
положении, при всем своем корыстолюбии и свойственном корыстолюбцам
жестокосердии, Василь Молдавский не был до конца лишен человеческого достоинства
и сопровождающего достоинство мужества: он решился не выдавать свою Роксанду за
козака. Если в этом нехотении участвовало взвешивание борющихся перед его глазами
сил, то мужество его возвышается в наших глазах и дальновидным умом, которого не
было у Козацкого Батька. Лупуд отправил свою дочь и жену к своему зятю, Радивиду, а
в Стамбуле хлопотал, чтоб его освободили от насильственного родства.
Но с Хмельницкого было мало сочетания сына с дочерью кпязя-господаря: ему
хотелось овладеть и самим господарством. Достигнув случайно того, о чем и не думал
в начале бунта, оп потерял сообразительность, и ему теперь все казалось возможным,
как человеку, не имевшему в основе своих действий традиции, наследственности,
присущей всем явлениям постепенности и взаимной их зависимости. Пользуясь
влиянием своим в Стамбуле, он, вместе с ханом, обвинял господаря в измене,
домогался низвержения изменника и просил господарства для себя. Но на весах
правившего Портою сераля соперники пройдохи перевешивали один другого. Великий
визирь Ахмед запретил выдавать Роксанду за Хмельниченка и потребовал ее в
Стамбул, как залог верности отца.
В этом требовании была та же самая горечь насилия над сердцем отца; но для
Василя Молдавского магометанское насилие не было столь тяжким, как християио-
кояацкое. Он, без сомнения, сам и устроил его, — принес, так сказать, жертву
чудовищу Сцилле, лишь бы спастись от чудовища Харибды. Свобода выбора облегчала
сердце тирана, не знавшего участия к страданиям чужих сердец, как и его достойный
соперник, Хмель.
ТСозацкий Батько между тем видел на своем горизонте бурю, и, в виду этой бури,
должен был отсрочить посягательство на придунайские княжества. Он знал, что
Польша пе до конца расстроена. Он ждал войны, он даже сам вызывал войну, по
вызывал,'как ’
145
злого духа,—ужасаясь; и только ангелы хранители его, Татары, поддерживали в нем
отчаянную дерзость. Чтоб ослабить естественных врагов козатчины, панов, и
увеличить число панских неприятелей, подговорил он хана отправить в Стокгольм
посольство, которое бы служило прикрытием его собственных сношений со Шведами,
—тех злотворных сношений, которыми были вызваны грозные для Польши события
1655—1659 годов.
В Стокгольме не забыли посягательств Сигизмунда III и Владислава IV на
шведскую корону. Теперь Хмельницкий открывал Шведам виды на польскую. С другой
стороны Турция, желавшая только одного, чтоб козаки не разбойничали на Черном
море, — была теперь к его услугам. Хмельницкий получил от султана титул не только
Украинского или Запорожского князя, но и Стража Оттоманской Порты. По его просьбе
хану было приказано идти к нему на помощь со всей Ордой, а силистрийскому баше—
стягивать войска и вместе с обоими господарями присоединиться к Запорожскому
Войску. Не сомневался теперь Хмельницкий в окончательном покорении Польши под
позе её врагов и супостатов. Злой дух войны облекся перед ним в образ благовестника.
Оя делал щедрые обещания своим соратникам, а в Крым писал игриво: „Приходите
выбирать мед из Польши. Закуривши под нос Ляхам, мы выгоним их прочь, как пчелъ".
Седмиградский князь, Ракочий, условился с ним — вь данный момент сделать
диверсию и ударить на Польшу с тыла, а чтобы выгубить шляхту до ноги, завзятый
Хмель разослал две тысячи агентов по всему краю для азбунтования не только
православной, но и католической черни. „Польская шляхта" (писал он к Ракочию),
„идучи за королем, оставляет без оборони свои города и села. Я подговорил мужиков,
чтобы вооружились и ударили неожиданно с тылу на занятых войной со мною.
Наступи одновременно Турецким, Оедмиградским и Венгерским Шляхами, возьми
старый город Вавеля (Краков), и обрящешь в нем богатую добычу".
Один московский царь, наперекор молве, не вмешивался в толпу сообщников
Хмельницкого, зная, что „вотчина" Иоанна Ш придет к нему, как выражались в
Москве, судом Божиим. Поляки подозревали, что он подсылал Хмельницкому тайком
оружие и пушки; но это были слухи одного происхождения с теми, какие через 117 лет
были распущены Поляками и гайдамаками о подсылке Екатериною великою ножей для
Уманской Резни.
т, III.
19
146
.
Николай Потоцкий стоял под Каменцем в видах прикрытия родной Подолии от
козатчины и защиты землевладельцев от окозаченной черни. Отсюда следил он за
козацкими сношениями с Турцией, дунайскими княжествами, Венгрией и сообщал о
них королевскому правительству.
Волошский господарь горько жаловался ему на Козаков, которым он, по его словам,
давал убежище в своем княжестве во время июльских замешательств и со всеми
обходился человеколюбиво (et omni tractabat humanitate), а они де так жестоко его
придавили! Бедствия Полыни обрушились и иа него (писал он): ибо Хмельницкий
выговаривал ему: зачем старался он в Крыму об освобождении гетманов? для чего их
на возвратном пути из плена так радушно принимал? зачем дает королю деньги на
войско? зачем дружится с Ляхами и уведомляет их обо всем, что делается у Порты?
Причиной постигших его, Лупула, бедствий, по его мнению, были также мультянский
господарь Бессараб и еедмпградский князь, Ракочий, заключившие с Хмельницким
враждебный союз против Польши. А теперь (писал он) и его самого Хмельницкий
довел до того, что должен был присягнуть ему в том же, сверх того дал письменное
обязательство и обещал послать войско в помощь против короля. Сделал де он ото по
неволе (non tam libenter, quam reverenter): ибо у него над шеей висел неотвратимый (nie
uchronny) меч; а этот изменник непременно хотел добыть его, Лупула, где бы то ни
было (in omni loco) и добытого умертвить. В таком де положении дел своих прибегал
он под покровительство короля, обещая ему всяческую преданность, иа сколько это
возможно при необходимости исполнить обязательства, данные Хмельницкому. Он
готов нарушить вынужденную у него присягу, лишь бы не принадлежать к обществу
этого изменника и укрыться под милостивыми крыльями королевского орла.
Так передавал его жалобы и мольбы Потоцкий в письме к королю от 22 октября
1650 года, и ходатайствовать, по его просьбе, о даровании ему польского индигената,
дабы приобресть в нем союзника. Что же касается обещанной сыну Хмельницкого
дочери? то Лупул, по словам Потоцкого, желал бы ловко уклониться (Icszfaltnie
wysliznac) и от этого. Потоцкий просил короля написать к Хмельницкому* чтоб он
оставил свое сватовство к подданной Турецкого цесаря* дабы пе заподозрить своей
верности Речи Посполитой. „Если же такой способ не подействуетъ* (писал
Потоцкий), „то,' по моему мнению, надобно этот союз расторгнуть мечем, в из-
.
147
бежание великой опасности, которая бы вытекла из успехов Хмельницкого в его
замыслахъ", и здесь высказал он мысль, зародившуюся в козатчине еще при Коеииском.
Б течение полустолетия эта мысль развилась до того, что теперь казалась исполнимою
мво гик. „Намерения итого предателя" (писал Потоцкий) „вот какие войска вашей
королевской милости осадить; Ракочиа с мультанским господарем выпустить к
Кракову; шляхту искоренить (nobilitatem exstirpare); у вашей королевской милости
престол отнять, и посадить на него кого-нибудь другого, єднали ие самого Ракочиа".
Вместе с тем Потоцкий доносил, что Хмельницкий на те воеводства, которые ои
удерживает за собой против Зборовского договора, получил султанское знамя и обещал
платить с них га рач. „Нам готовится страшное и неожиданное бедствие" (прибавлял
он), „Я знаю, что теиерь он будет ласкаться, но это для того, чтобы миновало неудобное
для него зимнее время, и чтобы привести в исполнение то, что вознамерился и
условился с соседями сделать весною. Теперь нам остается одно: или поразить
Козаков, ИЛИ перенести войну за границы государства, иоуепокоясь дома.
„Обозъ" (писал Потоцкий) „распущу через три дня. Сидел бы в нем и дольше, хотя
не зиаю для чего, когда бы войско не было в такой страшной нужде (gdyby nie to, ze
srodze xvojsko nedzne)*. А войско Потоцкого, готового и поразить Козаков, и перенести
войну за пределы государства, не только терпело нужду, причиняемую, как всегда,
скарбовою неурядицей, но, под гнетом иѵжды, и бунтовало. Мясковский писал о нем к
брату так: „Того, что я застал в лагере нового, неслыханного и подающего дуриоии
