Лев Гумилёв - Черная легенда. Друзья и недруги Великой степи
Н. А. Рожкову следовало бы поинтересоваться делами халифата, который в X–XI вв. поделили карматы, дейлемиты и сельджуки. Война там шла непрестанно. Некому было торговать и нечем! Надо бы знать, что купцы в Степи, от Китая до Германии, пользовались неприкосновенностью, за что платили пошлины.
Но главное не это, а то, зачем русским была дефицитная торговля? Это уж не «лес и степь», а поклонение мамоне.
С началом XX в. преклонение перед дефицитной торговлей у ряда историков превращается в навязчивую идею, унаследованную некоторыми советскими историками от минувшей эпохи историографии проблемы. П. И. Лященко усматривал в кочевниках «диких степей юга» причину замедленного исторического развития восточных славян [81, стр. 25, 60]. Как это понять? Неужели восточным славянам так было нужно бесплатно, в виде дани, отдавать свои меха через князей купцам и ростовщикам?! С. В. Юшков оплакивает разгром Хазарского каганата – государства хищных работорговцев и спекулянтов – как «отрицательное» явление в экономическом развитии Руси [155, стр. 9–10]. П. П. Толочко указывает, что оборона и «охрана торговых путей возглавлялась киевскими князьями и велась в интересах всей Руси» [141, стр. 6]. А почему же Киев был подвергнут разграблению – сначала суздальцами в 1169 г., а потом черниговцами в 1203 г.?
Даже В. В. Каргалов, весьма недоброжелательно относившийся к малым народам нашей Родины, пишет, что в XII в. «редкая усобица обходилась без того, чтобы тот или иной князь не приглашал к себе на помощь поганых» [61, стр. 49]. Следовательно, половцы и русские уже составляли единую этносоциальную систему, причем число русских достигало 5,5 млн, а половцев – нескольких сот тысяч [114, стр. 98]. Ну и, конечно, торговые отношения Руси с Востоком в XII в. приостановились: из инвентаря древних погребений исчезли восточные бусы [61, стр. 58]. Жаль, конечно, но ведь на Восток перестали поступать русские меха. Да и иноземные купцы лишились большей части доходов. Но зато сократился налоговый пресс на население: прокормить князя с. дружиной славянским мужам было легко, а вот насытить мировой рынок, пожалуй, не под силу. Поэтому в XII в. на Руси были люди, симпатизировавшие половцам, а были и ненавидевшие их.
А ведь если подумать, то эта точка зрения не так уж оригинальна. Выше было показано, что черниговские и северские князья научились находить общий язык с половцами. Владимир Мономах говорил с половцами с позиции силы. С одной стороны, он подавил их самостоятельность и включил западные кочевья в состав Русской земли, с другой – заключил с половцами « 19 миров», т.е. использовал их как союзников против других русских князей. Обе позиции исключили несправедливость в отношении половцев. С ними князья умели договориться, и даже, пожалуй, лучше, чем между собой. Современникам Мономаха интерпретация событий XII в. историками XIX–XX вв. показалась бы нереальной.
Но как было указано выше, была и третья программа, правда только в Киеве, при дворе великого князя Святополка Изяславича. Ее проводили «уные» (юные) сподвижники Святополка И. Название не говорит об их истинном возрасте; это просто название партии, опиравшейся на купеческий капитал и имевшей польско-немецкую ориентацию. Именно эта партия толкала великого князя на войны, потому что пленных продавали в рабство купцам, увозившим их в Регенсбург и Венецию для дальнейшей перепродажи в Египет. Греки были конкурентами этих купцов, и потому митрополия была в оппозиции Святополку II, а Киево-Печерская лавра, соперница митрополии, Святополка поддерживала. В Лавре же работал Нестор – ориентация летописца очевидна [52, стр. 171–172).
Так вот, куманофобия XII в. была программой заграничных купцов и их прихлебателей в Киеве. Им она была выгодна, и их позиция объяснима. Историки XVIII–XIX вв. еще не успели изучить историю Великой степи и фантазировали на ее счет. А вот для науки XX в. эти фантазии неуместны. Взгляды именно этой партии повторяют перечисленные авторы.
Нельзя сказать, что русская наука предреволюционного периода была отсталой, но и передовой она не была. Юридическая школа сомкнулась с экономической в самом остром вопросе истории Древней Руси – проблеме восточных соседей. И вывод обеих школ был один: «Бей дикарей!» Как это совпадает с известным решением индейской проблемы: «Хороший индеец – мертвый индеец!» И как это решение омерзительно ныне! Сами американцы стыдятся того, что их предки выдавали премии за скальп индейца, как за хвост волка. У нас, к счастью, нет причин стыдиться прошлого. Наши предки дружили с половецкими ханами, женились на «красных девках половецких», принимали крещеных половцев в свою среду, а потомки последних стали запорожскими и слободскими казаками, сменив традиционный славянский суффикс принадлежности «ов» (Иванов) на тюркский – «енко» (Иваненко).
Этносы возникают и пропадают в историческом времени; поэтому, для того чтобы разобраться в географической проблеме этногенеза, надо изучить историческую науку – историю событий в их связи и последовательности. Историю не текстов, не институтов, не культурных влияний, а деяний, – и только тогда можно получить достоверный материал, который не шокировал бы читателя, умеющего понимать прочитанное и критически его воспринимать.
Выслушаем и другую сторону. Нельзя упрекнуть перечисленных выше историков в том, что они были невнимательны к летописным сведениям, к актам, глоссам и древнерусской литературе. Нет, они все это прекрасно знали, и их исследования не теряют своей ценности… при одном непременном условии: надо помнить, что летописцы сами были людьми своего времени и фиксировали свое внимание на событиях экстраординарных, посвящали им яркие страницы. Но было бы ошибкой не замечать общего фона, который для летописцев и их читателей был настолько очевиден, что они не уделяли ему внимания.
Именно поэтому самое пристальное, детальное изучение летописных сведений может дать только искаженную картину событий. Однако привлечение широкого материала из истории окрестных стран позволило А. Ю. Якубовскому отнестись критически к банальному пониманию истории Руси и Половецкой степи как вечной войны не на жизнь, а на смерть. Еще в 1932 г. он писал: «Историография, заполненная рассказами о военных столкновениях с половцами (куманами), не сумела заметить того факта, что для отношений между русскими княжествами и Половецкой степью более характерными и нормальными являются не войны и набеги, а интенсивный товарообмен» [156, стр. 24].
С еще большей уверенностью высказались по этому поводу другие исследователи, компетентность которых не вызывает ни малейшего сомнения.
«Идея извечной принципиальной борьбы Руси со степью – явно искусственного, надуманного происхождения», – пишет В. А. Пархоменко. В. А. Гордлевский еще более категоричен: «…официальное, навеянное церковью представление о народе, живущем не в городах, где утвердилась христианская вера, а в степи, идет… с Запада… через католических миссионеров; культурные связи между Киевом и Западом принесли и взгляд на половцев как на „батог Бога“ – „бич Божий“ [33, стр. 487]. В. А. Гордлевский указывает, что по мере взаимного привыкания шло изменение политических взаимоотношений между половцами и русскими; в XII в. они становятся все более тесными и дружественными, „врастают в повседневный быт“, особенно путем смешанных браков во всех слоях общества [33, стр. 487]. Итак, перед нами две взаимоисключающие концепции, с обеих сторон солидно аргументированные, вследствие чего проблема остается открытой. Попробуем решить ее „панорамным“ методом, так как разбор летописных текстов нами проделан в специальной работе [50, стр. 92–100], благодаря чему отслоена достоверная информация, на которой можно базировать широкие выводы.
Куманофобия основана на безусловном доверии к оценкам автора «Слова о полку Игореве». Однако, хотя гениальность и древность поэмы не подлежат сомнению, критическое восприятие ее, как и всякого источника, обязательно. Оценки часто основаны на личных симпатиях автора, его связях, вкусах и целях, которые нам, потомкам, неизвестны. Достоверность информации может быть установлена только соотношением суждения древнего автора с бесспорно установленными фактами. Достаточно проделать такое сравнение, чтобы убедиться, что автор «Слова о полку Игореве» был пристрастен [49].
Зато вторая концепция соответствует несомненным фактам. С X по XIII в. невозбранно функционировали торговые пути из Киева к Черному и Азовскому морям и посреди Степи стояли русские города: Белая Вежа на Дону и Белгород в низовьях Днестра, что было бы невозможно при постоянных военных столкновениях, которые имели место внутри самой Руси (княжеские междуусобицы).
Что же касается политического единства степных народов, якобы способного противостоять Киевской державе в X–XII вв., то это миф. Постоянные столкновения из-за пастбищ усугублялись институтом кровной мести, не оставлявшей места для примирения, а тем более объединения. Степной хан скорее мог договориться с русским князем, считавшим, что «за удаль в бою не судят», нежели с другим степняком, полностью связанным родовыми традициями. Поэтому-то покинули родную степь венгры, болгары и аланы, уступившие место азиатам – печенегам и торкам, которых в сибирских и аральских степях теснили куманы именно в то время, когда в Русской земле креп могучий Киевский каганат. Так можно ли думать, что этому суверенному государству могли угрожать разрозненные группы беглецов, тем более что кочевники не умели брать крепости? А набеги и контрнабеги – это малая война, характерная для средневековья.
