Леонид Шестаков - Всадники
- Лечим как надо и как умеем. Доживешь до моих лет - может, будешь лечить лучше. - И повернулся спиной.
- Дядя Викентий Федорович! - спохватился Севка. - Я ведь не к тому, чтоб вас учить. Думал - жалеете, раз я тут младше всех. Может, резать надо или что... Так вы режьте. Вытерплю! Мне бы только скорей в эскадрон.
Повернулся доктор, потрепал Севку по здоровому плечу:
- Надо будет - отрежем. Такая у нас служба.
Глава III
ПЛОХИЕ ВЕСТИ
В заплечном армейском мешке, который почему-то прозвали "сидором", хранится имущество бойца: смена белья, свежие портянки, котелок, принадлежности для чистки оружия. Но трудно представить такой сидор, где сверх положенного не притаилась бы какая-то вещица, бережно хранимая и часто совсем не нужная на войне. Ведь каждый верит, что будет жив и после войны ему это добро пригодится.
Вещмешок всегда при себе. С ним и в наступлении, и в обороне, и при отходе. А на ночевках он под головой - отличная подушка!
Но в госпитале сидор не положен - запрещено. Вот и исхитряются раненые. Правдами и неправдами изымают свое солдатское добро, несут в палаты.
У Миколы Гужа в тумбочке под полотенцем - зажигалка. Стоит нажать скобочку, как сама отворяется крышка и крошечный кузнец в фартуке бьет кувалдой по наковальне. Зажигается фитилек - и пожалуйста, прикуривай. А Микола и не курит вовсе.
Мирон Горшков хранит под тюфяком завернутый в тряпицу бумажник. Новенький, желтой кожи и весь скрипучий. Внутри - разные отсеки, кармашки для денег и документов. Все на коричневых кнопках!
Добрую вещь носит с собой по фронтам и дядя Афанас Кислов - шуршащий, весь в цветах женский платок с кистями. Бережет в подарок жене. Надеется человек!
Те, кто помоложе, любят похвастать своими безделками и расхаять в шутку чужие. А то затеют меняться. Шумят, торгуются - все скорей время идет.
Ввалился однажды из чужой палаты окривевший на один глаз Герасим Трефнов, командир артиллерийского взвода. Через плечо - хромовые сапоги.
- С кем меняться? Не к лицу мне теперь, кривому.
Подошел к Севкиной кровати, грохнул сапоги об пол:
- Махнемся на полушубок!
Горшков тут как тут:
- Отвяжись, сатана, не крути парню голову!
Севке смешно. Сапоги! Да будь они хоть золотые... Покачал головой, усмехнулся:
- Нельзя мне, дядя Герасим, полушубок менять. Дареный он.
- Выкусил! - съязвил Горшков. - Подбирай свои хромовые и катись.
В шуме и не заметили, как вошла Клава.
- Тихо! - скомандовала она. - Пляши, кавалерия!
- Письмо! - просиял Горшков. - Из эскадрона?
- Вовсе и нет, - глянул Севка на самодельный конверт. - Венькина рука.
Писал действительно Венька Парамонов, поселковый Севкин дружок. Тетрадный листок в клетку занял с обеих сторон. А вести - хуже некуда.
"Умерла твоя бабушка Федосья, - читал вполголоса Севка. - Через белых. Вломились в поселок, обобрали подчистую. У нас поросенка закололи, Тришку, у Бываловых корову свели, а хромого стекольщика Самуила облили на морозе водой..."
Скрипнула и тихонько притворилась дверь. Ушел Герасим Трефнов, догадавшись, что он тут с сапогами не к месту. Остальных и не слышно: ждут, что дальше.
Но Севка дочитал про себя. Не хватило голоса. Подал Клаве письмо, а сам отвернулся к стене и накрылся с головой полушубком.
Вся палата на цыпочках вслед за Клавой - к печке:
- Читай!
- "...Ввалились трое и в вашу хату, - шепотом прочитала Клава. - Один с завязанным глазом углядел за иконой твое письмо из госпиталя. И накинулся: "Спалю! Изничтожу красное гнездо!" А бабка ему: "Сопля ты зеленая! Если шашку нацепил, думаешь, грозен? Тьфу!" Плюнула и растерла, а сама - к иконе. Крест на себя наложила, командует: "Стреляйте, ироды!"
- Молодчина! - не стерпел Горшков. - Это женщина!
- "...Так и выкатились ни с чем, а бабка с того дня слегла. Все заботилась посылку тебе собрать. Шарфик да рукавички еще загодя связала, кисет праздничный твоего батьки из комода достала. Про кисет все сомневалась: "Не ведаю, посылать ли. Годами-то больно мал. Но, с другой стороны, конный армеец. Может, и выучился табак курить в своей кавалерии". Я сказал: "Не надо кисет. Тыквенных семечек сушеных хорошо бы в рукавички насыпать. Товарищей угостит и сам погрызет от скуки". А ночью она умерла".
Вечером Клава истопила печь-буржуйку, накормила раненых просяной похлебкой, сваренной с сушеной воблой, каждому измерила температуру.
- Отбой! Марш по койкам! - распорядилась она.
Прибавив в фонаре огня, записала, что положено, в тетрадку, позвенела в своем шкафике склянками и принялась мыть шваброй затоптанный пол. Закончив работу, прошлась по палате, поправила на койке Миколы Гужа свисшую шинель, огляделась. Мирон Горшков показал ей глазами на Севкину койку.
Клава наклонила голову: знаю, мол, не забыла!
- Не спишь? - подошла к Севке.
- Не сплю, - чуть подвинулся он к стене. - Посиди. Может, чего посоветуешь. Не сегодня-завтра мне на выписку, а куда? Эскадрон-то неизвестно где. И бабки теперь нет. Командир сказал: в крайнем случае - в детский приют.
- Разве что в самом крайнем, - неодобрительно заметила Клава. - Жили мы с сестрой в приюте...
- У тебя есть сестра?
- Есть. Только она потерялась... Когда у нас была мама, мы все трое жили в Москве на Якиманке, улица так называется...
- Аж в самой Москве?
- Ну да. Мама меняла вещи на еду, тем и кормились. Променяла шубу покойного отца, меховую шапку, несколько картин. Хлеб дорого стоил, а вещи совсем не ценились. Зашел однажды к нам спекулянт в золотых очках. Увидел отцовский концертный рояль и не отходит от него. Открыл клавиатуру, взял несколько аккордов и предложил полпуда муки. Мама не отдала. Ушел, но два раза возвращался торговаться.
- Рояль - это для музыки? - спросил Севка.
Клава улыбнулась:
- Это такой музыкальный инструмент. Большой, звучный и очень дорогой. Мой папа был концертмейстером оперного театра.
- Выходит, из буржуев?
- Сказал! - возразила Клава. - Буржуи - это у которых фабрики да магазины. А наш отец всю жизнь работал.
Из рассказа Клавы пахнуло на Севку какой-то чужой и незнакомой жизнью. И слов-то многих он не понял: "концертмейстер", "клавиатура", "аккорд". Но расспрашивать постеснялся.
- Как сестра-то потерялась?
- Сестра - это уже потом. Сперва потерялась наша мама. Прогнала она того спекулянта, а сама плачет. Позвала нас и говорит: "Вот что дочки: решила я поехать ближе к хлебу, туда, где он подешевле. Променяю кое-какие вещи и вернусь. Ведь ездят же люди". Уехала и не вернулась. Я как сейчас вижу ее: стоит на площадке вагона, стиснутая людьми, какими-то котомками, и кричит мне сквозь шум: "Клавдия, береги Зину, она еще глупая!" А я и не сберегла.
- Куда ж она делась, твоя Зина?
- Если б я знала! Ждали мы, ждали - не едет мама. Все променяли на хлеб: и самовар, и родительские обручальные кольца.
- А рояль?
- Рояль я все берегла. Мы любили с Зиной играть на нем по вечерам в четыре руки. Когда играешь, и горе забывается, и есть словно не так хочется. Но вот нечего уже стало менять. Тут и вспомнили про тетю Симу, которая раньше стирала у нас белье, квартиру убирала к праздникам. Прибежали - тетя Сима жива-здорова. Она-то и определила нас в приют. "Это пока, - сказала тетя Сима, - потом я тебя, Клавдия, на работу пристрою". В приюте оказалось и холодно, и голодно. Мальчишки озорничают - никакой закон им не писан. Пропадают где-то целыми неделями, меняют казенную одежду на табак, а то и воруют на рынках да в поездах. С такими мальчишками Зина и убежала. Она у нас озорная была, настоящая сорвиголова. Подхватила где-то скороговорку: "Шит колпак, перешит колпак, да не по-колпаковски". К делу и не к делу: "Шит колпак..." А я ей в ответ пословицу: "Слово - серебро, молчание - золото". Дескать, если нечего сказать, лучше помолчи. Но так и не отучила.
Вот оно как на деле! У всех свое горе. А Севка и не догадывался. Совсем другими глазами глянул он теперь на Клаву. Худенькая, печальная и вовсе еще девчонка. Без матери, без сестры осталась - одна во всем свете, как и он. И Севкино горе будто отступило, стало глуше. Захотелось чем-то утешить Клаву, сделать для нее что-то хорошее.
- Найдется твоя Зина, не бедуй! - сказал уверенно. - Хочешь, я тебе секретнейшую вещь покажу?
- Какую?
Севка - руку под подушку, развернул маленький сверточек, подал овчинный лоскуток.
- Читай! Тебе первой показал. Никому больше.
Глава IV
...КРАСИВА АМУРА ВОЛНА!
Степан Викторович Ребров, как и обещал, написал Севке сразу по возвращении в часть. Но ответа не получил ни через неделю, ни через месяц. Решил, что письмо не застало уже Севку в госпитале. "Надо бы навести справки", - подумал.
Но помешали неотложные дела. В эскадроне не хватало оружия и боеприпасов, от бескормицы гибли кони.
И все-таки Степан Викторович вспоминал Севку. Увидит ли деревенского мальчишку - вспомнит. Начнет осматривать на Бурьяне подковы - снова вспомнит. И словно что-то кольнет его совесть: "Надо поискать!.."
