П Хмелинский - Навстречу смерчу
То есть ни о каком мирном сосуществовании с остальными государствами не может быть и речи до тех пор, пока они не будут переделаны по нашему образу и подобию. Это в общем-то ни для кого не было секретом. Например, в 1937 году во ВГИКе на совещании кинематографистов, посвященном фильму С. Эйзенштейна "Бежин луг", Д. С. Марьян говорил: "После мировой гражданской войны, после того, как кончится пролетарская революция во всем мире, после того, как власть придет к нам (очевидно, во всем мире.-П. X.), после установления бесклассового общества, когда начнется последний, окончательный бой человека с природой и человек будет одерживать победу за победой - мы будем воспевать только одно человека" {3}. Таковы были самые обычные, широко распространенные представления. Они внушались и пропагандировались официально. Прогрессивная мысль о мировом господстве не являлась изобретением лично Сталина. Не только в 30-е, но и на всем протяжении 20-х годов вся партия была уверена, что текущий мирный период - лишь передышка, за которой последует всемирное сражение за уничтожение капитализма. Тут не было ни разногласий, ни дискуссий с оппозициями и уклонами. Разберем для примера очень важную и интересную статью одного из главных политических соперников Сталина - Г. Зиновьева, опубликованную журналом "Большевик" в 1929 году {4}. Автор к тому же моменту уже потерял всякую власть в партии и государстве, но его статус старого партийца и теоретика пока не оспаривался, и статья носила программный характер. По привычке делать выводы не из жизни, а из цитат "классиков" Зиновьев начинает со слов Ленина, оказавшихся последним, предсмертным указанием Владимира Ильича по вопросам внешней политики: "Обеспечить наше существование до следующего военного столкновения между контрреволюционным империалистическим Западом и революционным и националистическим Востоком, между цивилизованнейшими государствами мира и государствами по-восточному отсталыми, которые, однако, составляют большинство" {5}. В 20-е годы эта цитата приводилась весьма часто, и лишь со временем, когда вся сила ленинского предвидения стала очевидной, про нее постарались забыть. Но и в словах Ленина нет хотя бы оттенка, который бы позволил заподозрить намерение предотвратить войну. Речь идет лишь о выжидании этой войны и, очевидно, о подготовке к ней. И Зиновьев в 1929 году понимает международную обстановку все так же; время, проведенное у власти, не продиктовало ему новых идей и оценок: "Мы обязаны готовиться к худшему для нас варианту. Ленин считал, что на очереди второй тур войн именно против нас, против Советской власти... Нам надо каждую минуту "передышки" использовать для лучшей подготовки нашего социалистического отечества на случай войны" {6}
В контексте этих установок так называемая "борьба за мир" оборачивается чистейшей воды пропагандой - она не может определить политический курс, ибо война неизбежна и, более того, нужна для уничтожения капиталистического окружения, каковое уничтожение - не больше, не меньше как наша "основная функция", основная цель на данном историческом этапе. "Борьба за мир" призвана лишь внушать массам мысль о нашем миролюбии. В точности так и представляет ее себе Зиновьев. "Наша политика есть политика мира... Мы должны вести себя так, чтобы эту истину поняли рабочие, крестьяне, все трудящиеся не только СССР, но и всего мира; так, чтобы в этом не могло быть сомнения ни у одного честного труженика; так, чтобы это было аксиомой, непреложной истиной для всего международного пролетариата"{7} Автору не приходит в голову, что мы должны вести себя так, чтобы войны не было; или там - "сделать все от нас зависящее", чтобы ее не было... Нет, мы только дадим понять народам, что мы за мир, а на самом деле в глубине души мы реалисты, знаем, что предстоит решающая схватка на уничтожение и готовимся к ней.
Такое видение мира было стереотипным для всей партии. Не будем далеко ходить: в том же номере "Большевика", что и статья Зиновьева, были опубликованы следующие рассуждения И. Мингулина: "Банковско-монополистическая плутократия... все усиленней развивает и развязывает все чудовищные фурии всемирной (курсив мой.- П. X.) и небывалой бойни. Никакие пацифистские разговоры и планы не способны затушевать этот основной факт. Бешеная подготовка этой бойни стала уже ясной и конкретно и практически решенной задачей для ее основных империалистических партнеров, а безответственность и мишурный характер пацифистской болтовни настолько очевидной и всеми этими партнерами молчаливо принятой формой прикрытия военно-политической подготовки и ее орудием, что мы в последнее время являемся свидетелями лихорадочной конкуренции и в изобретении всяческих "самых лучших" пацифистских планов" {8}. Эмоциональный, исполненный ненависти стиль, возложение всей (до последнего грамма) ответственности за будущие трагедии исключительно на других, недопущение даже мысли о возможной собственной вине или неправоте - все это, однако, лишь подтверждает факт: человеку с таким мышлением никакие пацифистские (то есть мирные) планы и замыслы вообще не нужны. Он их отбрасывает заведомо с порога.
Советские военные деятели также сделали много ответственных и совершенно недвусмысленных заявлений в этом духе. Еще в 1925 году М. В. Фрунзе говорил о Советском Союзе: "Мы имеем перед собой государство, которое находится в глубочайшем, совершенно непримиримом противоречии с остальным окружающим нас капиталистическим миром... В будущих военных столкновениях нам придется иметь против себя объединенную силу всего империалистического лагеря... На нас, на военных работниках, лежит задача подготовки именно к такому военному столкновению... Ограниченных целей войны уже ставиться не будет. Дело будет идти не о том, чтобы оттянуть у противника ту или другую территорию, тот или другой кусок земли... Война будет идти не на живот, а на смерть столкнувшихся между собой сторон"{9}.
А вот слова Буденного: "Будущие неизбежные войны явятся последними схватками труда с издыхающим в судорогах капиталом" {10}. Нет расхождений с таким мнением и у Ворошилова. Он говорит: "Сосуществование двух миров, двух друг другу противоположных политико-экономических систем до бесконечности продолжаться не может, и угроза войны будет постоянно висеть над нами"{11}
Единодушная вера в неизбежность тотальной мировой войны между "нами" и "остальными", совпадение в оценках целей и характера будущего кровопролития, почти не скрываемое презрение ко всему, что кажется "пацифизмом",- настроение по-своему естественное. Такой образ войны был одной из несущих конструкций официальной идеологии еще в гражданскую.
Сталин мыслил в том же русле, что подтверждают его слова, сказанные 1 октября 1938 года на закрытом обсуждении "Краткого курса" о большевиках: "Они вовсе не против наступления, не против всякой войны. Все государства маскируются: с волками живешь, по-волчьи приходится выть. Глупо было бы все свое нутро выворачивать и на стол выложить. Сказали бы, что дураки" {12}. Как мы убедимся ниже, "по-волчьи выть" означало для него по-волчьи планировать. Пока же можем констатировать, что наш неистовый газетный пацифизм 30-х годов, к несчастью, нельзя принимать всерьез, ибо его не принимали всерьез (и не руководствовались им в своих действиях) сами его духовные отцы и организаторы. Доля искренности в нашей "борьбе за мир" появилась лишь с XX съезда, на котором впервые после 1917 года был отброшен миф о неизбежности новой мировой войны и твердо заявлено, что в принципе война предотвратима. Это - еще одна огромная заслуга Хрущева. Но вернемся к статье Зиновьева. Он пишет: "Раз иностранные хищники объединяются, то наша задача использовать любое противоречие между ними и в то же время 1) организовывать наши силы в их собственных государствах и 2) абсолютно обеспечить свой собственный тыл правильной, т. е. строго классовой внутренней политикой" {13}. Обращает на себя внимание идея создания наших сил в ненаших государствах. Термин "невмешательство во внутренние дела" был к 1929 году уже давно изобретен, и Зиновьев не мог его не знать. Но и в этом случае мы имеем дело не с фантазией одиночки, а с устоявшимся и общепринятым в партии мнением. Под "нашими силами" подразумевались зарубежные компартии, входившие в Коммунистический Интернационал (КИ). Его деятельностью руководил Исполком Коминтерна (ИККИ), находившийся в Москве. Компартии разных стран обычно называли "секциями Коминтерна" - "Русская секция", "Французская секция" и т. п. Само это слово наводит на мысль о несамостоятельности этих партий. В действительности положение иностранных секций Коминтерна было сложным и переменчивым: не слишком богатый Кремль финансировал и поддерживал их, но вместе с тем нередко принимал за них и без них ключевые решения, которые зарубежные коммунисты должны были, в идеале, безропотно проводить в жизнь. В большинстве партий существовало стремление к самостоятельности, что вызывало бесконечные конфликты и дискуссии с Москвой на протяжении 20-х и в начале 30-х годов. Для нас же важно, что Москва и не мыслила иностранные секции Коминтерна как самостоятельные организации, с независимым мышлением и политикой. Иноземная компартия представлялась не союзником, не равноправным партнером, но послушным взводом своих солдат. Так, в сентябре 1927 года Сталин, полемизируя со своими внутрипартийными оппонентами, нарисовал прямо-таки неприличную картину: "Одна часть оппозиции требовала в апреле 1927 года немедленной организации Советов в Китае для низвержения гоминдана в Ухане (Троцкий). Одновременно с этим другая часть оппозиции требовала тоже немедленной организации Советов для поддержания гоминдана в Ухане, а не его свержения (Зиновьев). Это называется у них линией!{14} Сталина не удивляет и не шокирует странное положение, в которое поставлены китайские коммунисты: они, вероятно, тоже имели мнение насчет того, что именно нужно организовать у них на родине и с какой целью.
![Алексей Рюриков - 10 июня 1941 года [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
