Валерий Замыслов - Горький хлеб (Часть 2)
- Вконец замучились на господском поле!
- Ребятенки с голоду мрут. Кони дохнут!
- Своя землица заждалась. Вона как солнышко греет.
- Так что передай князю - завтра свои десятины пахать зачнем, - твердо высказал приказчику Исай.
Калистрат спрыгнул с телеги, кивнул головой Мокею и пятидесятнику.
- Бунтовать, сердешные, вздумали. Противу князя своеволить! приказчик ткнул пальцем в сторону Болотникова. - Этого взять и на цепь посадить. Больно говорлив стал.
На Исая надвинулись княжьи люди. Побледнев лицом, Иванка оттолкнул их от отца.
- Не трогайте старика. Он вам худа не делал.
- И этого звереныша ваять! - визгливо прокричал приказчик и ожег Иванку кнутом.
Мокей схватил Иванку за руку и больно заломил ее за спину. Болотников с трудом вывернулся и что было силы ударил Мокея в широкий мясистый подбородок. Телохранитель охнул и осел возле телеги, стукнувшись непокрытой головой о спицы колеса.
- Не дерзи, Иванка, сгинешь, - предупредит сына Исай. - Ему уже вязали руки веревками.
Однако Иванка не послушал. Горяч был в гневе молодой Болотников. На него накинулись оружные люди, пытаясь свалить на землю. Но не тут-то было. На селе в кулачном бою не было Иванке равных. Сильный и верткий, он отбивался как мог.
Помог дружинникам очнувшийся возле телеги Мокей. Он лежа обхватил длинными ручищами Иванку за ноги и дернул на себя. Иванка ткнулся на колени, тут уже на него дружно навалились обозленные челядинцы и накрепко скрутили руки веревками.
- А ну, гэть, мужики! - взыграла в Пахоме казачья вольница. Он кинулся к крайней избе и выдернул кол из частокола.
- Верна-а! Неча терпеть! - разъярились мужики и тоже ринулись за кольями.
Оружные люди попятились от разгневанной толпы, оставив возле телеги связанных Болотниковых. Тогда пятидесятник Мамон выхватил из-за кушака пистоль и закричал зычно и свирепо:
- Осади назад! Палить зачну!
Но взбунтовавшихся крестьян уже было трудно удержать. Вот-вот и колья замелькают над головами княжьих людей.
"Вот и конец тебе, Пахомка", - злорадно пронеслось в голове Мамона.
Бухнул выстрел. Но пятидесятник промахнулся. Выпалили поверх толпы и дружинники из самопалов.
Крестьяне шарахнулись в стороны: противу пистолей да самопалов не попрешь. Да и смерть принимать никому не хотелось.
Дружинники схватили Пахома, Семейну Назарьева и вместе с Болотниковыми повели в княжий застенок.
Глава 14
В ЗАСТЕНКЕ
Звякнула ржавая цепь. Иванка вытянул ноги, стиснутые дубовыми колодками4. Железный ошейник больно сдавил горло. Болотников зло сплюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь, и темь - хоть глаза выколи. В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие капли падают с потолка на курчавую голову. Иванка пытается передвинуться, но коротка цепь и железа5 давят.
Застенок - в подвалах княжьего терема. Когда-то старый покойный князь возводил белокаменный храм Ильи Пророка в своей вотчине. Оставшимся камнем повелел Телятевский мастерам выложить подвалы терема, где хранились огромные дубовые бочки со столетними винами. Тогда же приказал князь соорудить глубоко в земле под подклетом для острастки непокорных холопов темницу.
Шаги - гулкие, словно удары вечевого колокола. В застенок по узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и ременным кнутом. Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся в темницу, окинул молодого Болотникова злорадно ехидным взглядом и приставил факел к стене.
- Не зябко на камушках?
Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.
- Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.
Мокей взмахнул рукой и ударил Болотникова кнутом.
- Примай гостинчик, Ивашка!
Болотников до крови стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.
- Сызнова молчишь? Ну, получай еще!
Жжих, жжих!
Свистит кнут - раз, другой, третий... Цепи звенят, ошейник душит, стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.
Погас факел. Вдоволь поиздевавшись над узником, усталый Мокей зло прохрипел:
- Топерь будешь знать, как гиль среди мужиков заводить.
На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.
Иванка попытался привстать. Все тело горело, больно ныло, лицо мокло, в глазах круги.
"Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой час", негодовал Болотников.
А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.
В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимоха принес в деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да кружку воды.
- Помолись, старик, да за снедь принимайся.
- Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.
- А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?
- Животу все едино, - вымолвил Пахом и принялся за скудное варево.
- Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся? полюбопытствовал холоп.
Пахом глянул на простодушно-глуповатое лицо Тимохи и высказал:
- Они молитвы без мяса не бормочут.
- Энто как?
- Поначалу мясо жуют, потом молятся. Кабы мне не постно трапезовать, а как в орде барашка съедать, тогда бы и тебе все поведал.
- Ишь ты, - ухмыльнулся Тнмоха и замялся возле решетки. - Одначе, занятно мне, казак.
Холоп загремел запором и заспешил наверх. Вскоре вернулся он в темницу и протянул скитальцу большой кусок вареной баранины, завернутой в тряпицу.
- На княжьей поварне стянул. Страху из-за тебя натерпелся. Ешь, старик, да борзей сказывай.
"И впрямь с дуринкой парень", - подумал Пахом, а вслух вымолвил:
- Долго тебе жить, мил человек.
Пахом не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:
- А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху дубинками постукивают да приговаривают: "Слава аллаху! Седин живот насытил и завтра того пошли".
- Чудно-о, - протянул, крутнув головой, Тимоха. - А дальше што жа?
- Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и бормочут, скулят тоненько: "И-и-иаллах, храни нас, всемогущий, от гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего..." Вот так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.
- А не врешь? - усомнился Тимоха.
- Упаси бог, - слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю чашку, вопросил:
- Болотниковы в темнице:
- Сидят. Кормить их три дня не ведено. Отощают мужики. Приказчик страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, словоохотливо проговорил Тимоха.
- А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.
- Почем мне знать. Наше дело холопье - господскую волю справлять.
Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул и, когда уже холоп повернулся к решетке, решился:
- Покличь ко мне Мамона, парень.
- Недосуг ему. Дружину свою собирает беглых крестьян по лесам ловить.
- Скажи пятидесятнику, что Пахом ему слово хочет молвить.
- Не придет. Пошто ему с тобой знаться.
- Придет, токмо слово замолви. А я тебе опосля о казачьем боге поведаю.
- Ладно, доложу Мамону Ерофеичу. Токмо не в себе чегой-то пятидесятник, - пробурчал Тимоха и удалился из темницы.
Княжий дружинник заявился в застенок под вечер. Поднял фонарь над головой и долго, прищурив дикие разбойные глаза, молча взирал на скитальца. Опустив цыганскую бороду на широкую грудь, тяжело и хрипло выдавил:
- Ну-у!
"На царева палача Малюту Скуратова, сказывают, пятидесятник схож. Лютый мужик. Младенца задушит - и оком не поведет", - пронеслось в голове Пахома.
- Не ведал, что снова свидеться с тобой придется, Думал, что князь тебя давно сказнил за дела черные.
- Рано хоронишь меня, Пахомка. Седня о тебе за упокой попы петь зачнут.
- Все под богом ходим, да токмо поскриплю еще на этом свете и волюшку повидаю.
- В тюрьму двери широки, а обратно узки, Пахомка. Молись богу да смерть примай.
- Не тебе, злодею, меня судить. Я человек княжий.
- Раньше бы князю на меня доносил. Теперь припоздал. Скажу князю, что ты его мерзкими словами хулил. Простит он меня за бродягу никчемного. Пощто ему мужик захудалый.
- Черная душа у тебя, человече. Десятки невинных людей загубил. Не простит тебе бог злодеяния, особливо за княжну юную...
У пятидесятника при последних словах узника затряслась борода. Он невольно оглянулся назад и зло прохрипел:
- Замолчи, сатана! Прощайся с белым светом.
- Я смерти не боюсь. Много раз близко ее видел, когда с крымцами да ногаями6 в ратном поле бился. Да только и тебе нонче не жить.
- Мой век еще долгий, Пахомка.
Аверьянов поднял на пятидесятника голову, сверкнул очами.
