Автор неизвестен - Книга для учителя. История политических репрессий и сопротивления несвободе в СССР
Отмена телесного наказания оказала громадное влияние на поднятие в русском народе чувства человеческого достоинства. Теперь стал позорен тот солдат, который довел себя до наказания розгами, теперь смешон и считается бесчестным тот крестьянин, который допустит себя наказать розгами […]. Закон карающий может отнять внешнюю честь, все внешние отличия, с ней сопряженные, но истребить в человеке чувство моральной чести, нравственного достоинства судебным приговором, изменить нравственное содержание человека, лишить его всего того, что составляет неотъемлемое содержание его развития, никакой закон не может.
С чувством глубокого, непримиримого оскорбления за нравственное достоинство человека отнеслась Засулич к известию о позорном наказании Боголюбова […]. Для Засулич Боголюбов был политический арестант, и в этом слове было для нее все […], ее собственное сердце, и всякое грубое прикосновение к этому сердцу болезненно отзывалось на ее возбужденной натуре […]. В поступке Засулич, как бы ни осуждать его, нельзя не видеть самого беззаветного нерасчетливого самопожертвования. Да, она может выйти отсюда осужденной, но не выйдет опозоренной, и остается только пожелать, чтобы не повторились причины, производящие подобные преступления, порождающие подобных преступников.
Цит. по: Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т.
Т. 2. М., 1966.С. 141–142, 156–157.
№ 4
Из воспоминаний С. Д. Урусова
[…] Князь Иван Михайлович Оболенский, благодаря возникшему в 1902 г. в Харьковской и Полтавской губерниях аграрному движению, до сих пор известен в широких слоях читателей газет как первый и жестокий укротитель крестьянских волнений. Но дурную славу, вызванную безумными репрессиями губернаторов и генерал-губернаторов в 1905–1906 гг., напрасно относят к началу аграрных беспорядков, имевших место в Харьковской губернии. Князь Оболенский не имел основания смотреть на вспыхнувшие в то время в деревнях насилия как на участие населения в общем протесте страны против правительства и, застигнутый врасплох, обратил всю свою энергию на подавление грабежей и пожаров, не углубляясь в рассуждения по поводу причин, вызвавших беспорядки. Я не хочу оправдывать тех мер, которые он допустил в отдельных случаях, применяя телесное наказание, противное чувству человеческого достоинства и его собственным взглядам, но очень ценимое в правительственных сферах. Я хочу лишь отметить, что он действовал, не жалея себя, рискуя здоровьем и жизнью, с горстью войска, и сумел остановить погром, не проявив при этом того упоения репрессиями, которое вскоре развратило наши гражданские и военные власти […].
Урусов С. Д. Записки губернатора. Берлин, 1907.С. 237–238.
№ 5
Запрос социал-демократической фракции II Государственной думы 13 апреля 1907 г. по поводу массовых казней и экзекуций в Прибалтийском крае и ответ правительства
1. Известны ли правительству факты систематических убийств без суда и следствия, поджогов, грабежей, истязаний и других незаконных действий, чинимых над населением Прибалтийского края?
2. Какие меры правительством приняты на предмет прекращения произвола и насилия местных военных и гражданских властей края, а равно привлечены ли к суду виновные в этом должностные лица?
3. Какие меры им приняты для возмещения убытков?
Из ответа товарища министра внутренних дел А. А. Макарова[…] Полиции пришлось работать в тяжелых условиях, и поэтому естественно, что она могла в некоторых случаях лишиться того хладнокровия, которое, быть может, от нее требовалось для того, чтобы действия ее были вполне закономерными.
Цит. по: Ушерович С. Смертная казнь в царской России. Харьков, 1932.С. 398.
№ 6
Из воспоминаний В. В. Шульгина
Они, не признающие тормозов революционеры, совершали подвиги самопожертвования и безумия. Четверо молодых людей, переодевшись в форму одного из гвардейских полков, явились на прием к Столыпину. Охрана далась в обман. Мнимые гвардейцы пронесли в своих касках бомбы, и дом взлетел на воздух. При этом погибло сорок человек[1]. Дочь Столыпина была тяжело ранена. Когда девочка пришла в себя после глубокого обморока, она спросила:
— Что это? Сон?
Да, для нее это был сон, и сон счастливый: ее отец, пощаженный на этот раз судьбой, вышел из-под развалин невредимым […].
Столыпин уцелел, но революционеры продолжали свою деятельность. По счету Пуришкевича, за время Первой революции они убили и ранили 20 тыс. человек. На террор снизу Столыпин ответил террором сверху. Тут счет скромнее. Революционеры утверждали, что по приговорам военно-полевых судов было расстреляно 2,5 тыс. бомбометателей и иных насильников.
Печальные цифры. Но все относительно. Если сравнить с разгулом смертной казни, наступившим со времени учреждения Чека, то дореволюционные цифры покажутся детскими упражнениями недоучившихся палачей.
Шульгин В. Размышления. Две старые тетради //
Неизвестная Россия. XX век. Вып. 1. М., 1992.С. 313–314.
№ 7
Из писем, перлюстрированных охранкой. 1908–1912 гг.
Все, начиная с казней, продолжая административной ссылкой, пристрастными, вытянутыми за волосы, судебными приговорами этих, ныне сменяемых судей, проводится под ложным предлогом «борьбы с революцией» и, по моему глубокому убеждению, готовит новый взрыв ее. Когда обыватели (у нас граждан нет) видят, что политика «успокоения» является синонимом политики «отомщения», то что, кроме ненависти, эта политика может воспитать в сердцах нескольких поколений? Вот этим путем и формируются революционеры […].
Счел бы себя счастливым, если бы понемногу приступили к тому, что нам было обещано манифестом государя императора 17 октября 1905 г. До сих пор ни правительство, ни Государственная дума ничего в этом смысле не делали и ничего не предприняли. Вместо законов о неприкосновенности личности нам дали усиленную и чрезвычайную охрану, вместо реформы судебных установлений их подчинили полному произволу министра юстиции, а принцип несменяемости судей свели на нет. Множество дел изъяли из ведения гражданских судов и передали судам военным. Вместо нового закона о печати подчинили прессу произволу губернаторов […].
О свободе вероисповедания теперь и заикаться нельзя […]. Никакой конституции у нас нет.
Разбиты все надежды на мирное преобразование политического и социального строя: я чувствую, как все ближе и ближе наша дорогая родина приближается к пропасти, в которую ее толкает правительство […]. Страшно становится, когда видишь все усиливающуюся деморализацию, проникающую все классы населения. Причина ее коренится в лицемерии и неправде, составляющих основу деятельности нашего правительства, и в эгоизме привилегированных классов. Благодаря этому пропасть, отделяющая государственную власть от страны, все расширяется, и в населении воспитывается чувство злобы и ненависти, которые заглушают в нем веру и любовь. […] От представительного строя по форме не отказываются, но, в сущности, с представительством не считаются и сводят его на нет, так что самодержавная бюрократия теперь проявляет гораздо больше произвола, чем когда-либо прежде. Политические свободы включены в наши основные законы, но где они? […] Народ видит причину своих разочарований в господах и господской Думе, а потому предстоящая неизбежно революция легко может вылиться в форму пугачевщины.
Революция имеет многочисленные кадры в виде выбитых из колеи людей — безработных, голодных и холодных. Ими наводнены не только города, но и деревня. Еще хуже возрастающая беднота населения […]. Невольно у людей является мысль, что единственное спасение от голода в революции […], которая должна одним ударом разрубить гордиев узел запутавшихся социальных отношений.
Давно взяточничество так не процветало на Руси, как теперь. Так как полиция теперь у нас царствует и держит население в страхе, то последнее прибегает к взяткам или откупается […]. Перешагнув через грань законности, администрация не знает больше удержу и даже не может понять, что революционный угар миновал и надо вступить на почву закона. Этот метод только возмущает народ, и его стремление сбросить с себя это беззаконие не только естественно, но и законно […]. Правы были те, кто скептически относился к манифесту свободы, — данные обещания не исполняются.
Из отчета о перлюстрации Департамента полиции за 1908 г. //
Красный архив. 1928. № 2.С. 144–145, 147–148.
У нас все возвращается на путь усмотрения, и, конечно, самого плохого. Законы существуют, но они остаются лишь на бумаге, а все делается под правительственную дудку. О Думе никто не говорит, и никто не интересуется ею […]. Положительно во всех ведомствах мошенничество и растраты. Несомненно, это результат бесконтрольного хозяйства, начиная с правительственных верхов и кончая мелкими сошками. Как будто и люди как люди, а пришла ревизия — мошенник на мошеннике сидит. Единственное утешение еще в том, что это время переходное и что все лучшее в конце концов восторжествует.
