И. Кузнецов - Предания русского народа
Погребение Ярилы. Такое смешное в наше время событие торжествовалось еще в XVIII веке в Калязинском уезде, по дороге к Троице, в местности Мерли или Нерли, под старою сосною.
В Чистопольском уезде, в г. Савине, целую ночь пели и плясали в честь Ярилы. В Воронеже до 1763 года ежегодно отмечался, перед заговением Петрова поста, до вторника второго поста, народный праздник или игрище Ярило — остаток какого-нибудь древнего языческого торжества. В эти дни, на бывшую площадь в городе, за старыми Московскими воротами, стекались горожане и местные жители и составляли род ярмарки: к этим дням, в домах, по городу делались приготовления, как к великому празднеству. На месте, отведенном для развлечений, появлялся человек, избранный обществом. Его украшали цветами, лентами, обвешивали колокольчиками, на голову ему надевали колпак, тоже раскрашенный и украшенный лентами. При этом такого человека румянили, белили, а в руки давали позвонки (погремушки). На голову надевали высокий колпак, иногда из бумаги, украшали его лентами. В этом наряде, под именем Ярилы, ходил он по городу, сопровождаемый молодежью.
Это празднество сопровождалось играми и плясками, лакомством и пьянством, особенно кулачным боем.
(М. Забылин)
Яр-Хмель
Стукнет Гром Гремучий по небу горючим молотом, хлестнет золотой вожжой — и пойдет по земле веселый Яр гулять… Ходит Яр-Хмель по ночам, и те ночи «хмелевыми» зовутся. Молодежь в те ночи песни играет, хороводы водит, в горелки бегает от вечерней зари до утренней…
Ходит тогда Ярило ночною порой в белом объяринном балахоне, на головушке у него венок из алого мака, в руке спелые колосья всякой яри. Где ступит Яр-Хмель, — там несеяный яровой хлеб вырастает, глянет Ярило на чистое поле, — лазоревые цветочки на нем запестреют, глянет на темный лес, — птички защебечут и песнями громко зальются, на воду глянет, — белые рыбки весело в ней заиграют. Только ступит Ярило на землю, — соловьи прилетят, помрет Ярило в Иванов день, — соловьи смолкнут.
Ходит Ярилушка по темным лесам, бродит Хмелинушка по се лам-деревням. Сам собою Яр-Хмель похваляется: «Нет меня, Ярилушки, краше, нет меня, Хмеля, веселее, — без меня, веселого, песен не играют, без меня, молодого, свадеб не бывает…»
На кого Ярила воззрится, у того сердце на любовь запросится… По людям ходит Ярило без спеха, ходит он, веселый, по сеням, по клетям, по высоким теремам, по светлицам, где красные девицы спят. Тронет во сне молодца золотистым колосом, — кровь у молодца разгорается. Тронет Яр-Хмель алым цветком сонную девицу, заноет у нее сердечко ретивое, не спится молодой, не лежится, про милого, желанного грезится… А Ярило стоит над ней да улыбается, сам красну девицу утешает: «Не горюй, красавица, не печалься, не мути своего ретива сердечка — выходи вечерней зарей на мое, на Ярилино, поле: хороводы водить, плетень заплетать, с дружком миловаться, под ельничком, березничком сладко целоваться».
Жалует Ярило «хмелевые» ночи, любит высокую рожь да темные перелески. Что там в вечерней тиши говорится, что там теплой ночью творится, — знают про то Гром Гремучий, сидя на сизой туче, да Ярило, гуляя по сырой земле.
Таковы народные поверья про веселого бога жизни, весны и любви.
(П. Мельников-Печерский)
Сива, или Сева
— И этого кроткого, этого тихого и благодетельного божка алтари были обагрены кровью человеческою! — Так определили многие историографы нашей славяно-русской мифологии. — Варвары-язычники продолжают те же баснословы, — ни в чем не имели разбора, их рука не дрожала дорезывать невинность, так же, как и злодейство…
Но в самой натуре Сева была богинею всех произрастаний; трав, цветов, плодов и проч. Северные славяне ее изображали в виде молодой, нагой женщины: ее волосы висели до колен, в правой руке у нее было яблоко, а в левой — виноградная ветвь и проч. Наш русский народ всё позабыл это; и Сива, и алтари ее для него вековая тайна, что-то забвенное, о чем никто, никогда у нас не вспомнит; но посмотрите вот еще на землях Рязанских, в княжениях Московском, Владимирском, Тверском, на всех нивах пажитей и пожней великороссийских приспевает еще самый древний, положительный термин времени (большею частью в августе, в сентябре, и частью в конце июля месяца), когда и старый, и малый, и мужик, и баба, и парень, и девица все, все до единого, по принесении обычной молитвы о будущем урожая озимого хлеба, с новою теплою молитвою идут в чистое широкое поле, и там между различных плясок и песен, как будто нечаянно, захватив самого рослого, сильного, дородного мужика, тормошат, толкают и роняют его на землю, припевая с громким смехом:
Тучен-де, ты тучен, дядя Фома.
Пусть-де все такие и будут снопы:
Колосом-де сильны, белы зерном!
Сеяли, посеяли, Сево-ди-да-сев!
Тучен-де, ты тучен, дядя Фома.
Пусть-де все такие и будут снопы.
Севы де посевы не сотней в году!
Сеяли, посеяли, Сево-ди да сев!
Почти таков и весь смысл, и содержание песенных приговорок на праздниках о посеве хлеба; они, кажется, складываются по произволу. Здесь показано только, что Сива, хотя иногда и под именами Сева, Засева, Посева и проч., но не позабывается еще и поныне на великой земле Русской.
Многие иностранные искатели называют нашу Сиву божеством Цельтическим и говорят, что она — то же, что Опс-Консива (Ops-consiva), a Ops — одно лице с Цибеллою, дщерью неба и земли, супругою времени (Сатурна). У индийцев Сива также известна; но более под именем Иссы (Господствующей силы). Это действующая сила в природе.
*Фома — имя положительное, оно изменяется согласно с именем действующего лица в образе снопа. Как, например: Иван, Петрей (Петр), Лексей (Алексей), Лексан (Александр), Лисей (Елисей), Мишук (Михаил) и проч.
(М. Макаров)
Лель и Ладо
Ни Ладо, ни Лады нет теперь на сырой земле Русской, их нет у нас точно так же, как и Дидо, как и Леля. Спросите о том любого доброго русского человека: он — не грек, он — не римлянин, он не знает ни своей родовой Киприды, ни своего родного Амура. У него вам будет один ответ: о таких людях у нас не было и слуха, кормилец! Кто их ведает, велик свет белый, — всего не поймешь, не узнаешь! Но этот добрый человек, как и все наши добрые люди, также не слышит нынче ни о Велесе, ни о Белом боге, ни о многом другом прочем: что прежде и было, и жило по раздольям, полям и в вековых лесах земли Русской, и что теперь, чуть-чуточку, только дышит в одних наших листах печатных, на языках грамотных: в спорах, в догадках и в недогадках.
Укажите, однако, нашим же добрым людям, на их русские припевы к родной песне, потолкуйте с ними друйсески на безделье в их теплой хате; войдите в нее как-нибудь вечерком, под дымок от света лучины, и тут опять, между прочим, повторите ваш вопрос любопытный, спросите смелее своих хозяев: а что это у вас такое: ой! дидо ладо; допросите их, добрых людей, по-свойски, что такое они кумекают под их напевом: лёшеньки лели? И нет опять от добрых людей ответа, и опять: не знаем. — Но из песни слова не выкинуть, — заметит вам иногда, — какой ни на есть умный крестьянин. — Старики наши так же певали, — прибавит он. И больше нет вам слова: тут всё!
Был когда-то русский солдат, который говаривал, что припев: Лели, — почти то же, что и веселое: ура! что высвистливый виват! Можно ему верить? Но то и другое хорошо в своем месте, в своей поре, в своей сноровке: ура! и виват! добро в славном деле солдатском; лели и люли — выклик при пашнях амурных: одно — позыв к громкой работе богатырской; другое — радостный лепет полного счастьем сердечка. В белой груди у души — красненькой девицы, это бывает в то время, когда с нею девицею поживешь хоть минуточку рука в руку, когда захочешь этим проказливым словом: лели, залёлить от нее хотя бы один горяченький поцелуйчик. У кого на сердечке залёлёчит, того только красненькая девица излечит. Г. Сахаров не знал этой пословицы, а то бы и он сказал вместе с нами, что лели, — право, любовь!
Гваньини, Строковский и многие другие, впрочем, полагают, что Лель и Полель, о которых здесь у нас еще нет и слова, были в ранге богов у славян древнейших. Те же писатели добавляют, что матерью сказанных богов была Ладо.
— Готовившиеся к браку, — говорит наш старинный переводчик Строковского, — непременно приносили жертвы Ладо, и что, будто бы, даже в его, переводчиково, время, по некоторым странам славянским, на игрищах и сонмищах, в пении Лель и Полель возглашаются; и что тут же ветхую и дьявольскую прелесть Ладо на брачных весельях руками восплескают, а восплескивая ее, воспевают: Ладо! Ладо! Новейший воспоминатель сказаний русского народа (г. Сахаров) ничему этому не верит. Но Карамзин и другие исследователи всех трех идолов, а именно: Ладо, Леля и Полеля причисляют их к баснословию иллирийцев, или вообще к идолопоклонству всех славян южных. Некоторые из этих ученых в имени Лавдон или Ладо вычитывают греческого Марса, а в именах Леля и Полеля — Кастора и Поллукса (?!). Но при другом взгляде, те же ученые не отнимают Ладо и от русских славян.
