Рафаэль Сабатини - ВЕЧЕРА С ИСТОРИКОМ
Мониш протянул руку и положил ее на плечо принца.
– Мой государь! – в страхе воскликнул он. – Мой государь, что ты задумал?
Принц вперил взор в переносицу рыцаря, и его губы сложились в кривую усмешку, которую никак нельзя было назвать приятной.
– Я намерен молить кардинала Коррадо о сострадании, – насмешливо ответил он и с этими словами соскочил с коня, бросив поводья одному из своих закованных в броню всадников.
Бряцая доспехами, он вошел на постоялый двор в сопровождении Мониша и Нуньеса. Отшвырнув в сторону хозяина, который не знал, с кем имеет дело, и, конечно, не позволил бы даже столь благородному с виду господину нарушить покой своего почетного гостя, Афонсо широким шагом вошел в трапезную, где в обществе двух своих знатных племянников обедал кардинал Коррадо.
Увидев его и испугавшись, что принц может прибегнуть к насилию, Джаннино и Пьерлуиджи мгновенно вскочили на ноги и схватились за рукоятки своих кинжалов. Но кардинал Коррадо продолжал неподвижно сидеть на месте. Он поднял глаза, и на строгом аскетическом лице заиграла какая-то невыразимо ласковая улыбка.
– Я надеялся, что ты последуешь за мной, сын мой, – молвил он. – Если ты принес мне покаяние, значит, Бог услышал мою молитву.
– Покаяние? – вскричал Афонсо Энрикес. Он злобно расхохотался и выхватил из ножен кинжал.
Санчо Нуньес в ужасе схватил принца за плечи, пытаясь удержать его.
– Мой государь, – срывающимся голосом вопил он, – ты не посмеешь заколоть помазанника Господа нашего! Это означало бы полное и безвозвратное самоуничтожение!
– Проклятие исчезнет, когда не станет того, чьи уста произнесли его, – ответил Афонсо. Как видно, горячая кровь не мешала этому юноше и пылкому разрубателю Гордиевых узлов рассуждать довольно здраво. – А снять проклятие с моей Коимбры для меня важнее всего.
– И оно будет снято, сын мой, как только ты покаешься и выкажешь готовность повиноваться воле Его Святейшества, как и подобает христианину, – отвечал бесстрашный кардинал.
– Боже, надели меня терпением, чтобы разговаривать с этим человеком, – сказал Афонсо Энрикес. – Слушайте, сеньор кардинал, – продолжал он, уперев ладони в рукоять своего кинжала, отчего его лезвие на несколько дюймов ушло в сосновую крышку стола, – я вполне могу понять и стерпеть ваше стремление пустить в ход все средства, имеющиеся в распоряжении церкви, чтобы покарать меня за прегрешения, которые вы вменяете мне в вину. Возможно, в нем есть какой-то смысл. Но можете ли вы объяснить мне, почему за поступок, совершенный – если вообще совершенный – мною одним, должен быть наказан целый город? Причем наказан столь ужасным проклятием, что верным сынам и дочерям Матери-Церкви отказано в отпущении грехов и отправлении всех религиозных обрядов в городской черте; что мужчинам и женщинам запрещено приближаться к своим алтарям; что им приходится принимать смерть без исповеди и уходить в мир иной грешниками, обреченными на вечные муки ада. Какая нужда толкнула вас на это?
Благосклонная улыбка на лице кардинала сменилась лукавой усмешкой.
– Что ж, я отвечу тебе, – проговорил он. – Ужас, в который повергнуты жители Коимбры, подвигнет их на бунт против тебя. Если, разумеется, ты не избавишь их от анафемы. Таким образом, сеньор принц, я получаю возможность держать тебя в узде. Либо ты покоришься, либо будешь уничтожен.
Афонсо Энрикес несколько мгновений молча смотрел на кардинала.
– Вот уж ответ – так ответ, – сказал он наконец и вдруг грозно взревел: – Но это политика, а не религия! Знаете ли вы, что происходит, когда правитель менее искушен в государственных делах, чем его противники? Он прибегает к силе, сеньор кардинал. Вы вынуждаете меня к этому, а значит, вам и отвечать за последствия!
– О какой силе ты говоришь? – глумливо спросил легат. – Твое жалкое оружие, сеющее смерть, – ничто в сравнении с мощью стоящей за мной церкви. Ты угрожаешь мне гибелью? Думаешь, она страшит меня?
Внезапно кардинал поднялся на ноги и в гневном порыве распахнул свою багровую мантию.
– Рази же меня своим кинжалом! На мне нет кольчуги. Рази, коли посмеешь, и твой святотатственный удар погубит тебя. Погубит и в этом мире, и в загробном.
Инфант задумчиво взглянул на легата и медленно вложил кинжал в ножны. На лице его появилась тусклая улыбка. Он хлопнул в ладоши, и в комнату вошли сопровождавшие его латники.
– Схватите двух этих римских щенков, – велел он им, указывая на Джакнино и Пьерлуиджи. – Схватите и разделайтесь с ними. Быстро!
– Сеньор принц! – вскричал легат сразу и умоляюще, и испуганно, и возмущенно.
Нотки страха еще больше раззадорили Афонсо Энрикеса.
– Быстро! – снова воскликнул он, хотя в этом не было никакой нужды, потому что латники уже вцепились в племянников кардинала. Те ругались, кусались, отбивались ногами, но их в мгновение ока повалили на пол, обезоружили и связали. Латники взглянули на принца, ожидая дальнейших распоряжений. Стоявшие поодаль Мониш и Нуньес с тревогой наблюдали за происходящим. Кардинал, который так и не вышел из-за стола, стоял без кровинки в лице и сдавленным голосом вопрошал принца, какое еще бесчинство тот задумал. Легат умолял принца опомниться, грозил ужасными последствиями этого возмутительного поступка. И все это на одном дыхании.
Речь кардинала совершенно не тронула Афонсо Энрикеса. Он указал на окно, за которым посреди постоялого двора высился огромный дуб.
– Отведите их туда и повесьте безо всякого причащения, – повелел он.
Легат покачнулся и едва не упал ничком. Он схватился за стол, утратив дар речи от страха за этих двух парней, которых берег как зеницу ока. А ведь только что он бесстрашно подставил собственную грудь под стальной клинок.
Двух миловидных итальянских юношей поволокли вон из комнаты. Они бились и извивались в руках своих пленителей.
Наконец легат, который был на грани обморока, обрел дар речи.
– Сеньор принц! – выдохнул он. – Сеньор принц… ты не посмеешь совершить такую низость! Не посмеешь! Предупреждаю тебя, что… что… – кардинал так и не высказал вслух очередную угрозу, этому помешал нараставший в его душе ужас.
– Смилуйся! – закричал он. – Смилуйся, государь! Ведь ты и сам надеешься на милосердие!
– Ну, и каково же оно, твое милосердие? Ты шляешься по свету, долдоня проповеди о милосердии, а как запахнет жареным, так сам выклянчиваешь его! Ну, хорош!
– Но ведь это низость! Что сделали тебе эти несчастные дети? Какой причинили вред? Чем они виноваты, если я нанес тебе обиду, выполняя свой священный долг?
Инфант воспользовался паузой и молниеносно ответил кардиналу в том же духе:
– А что сделали тебе мои подданные, жители Коимбры? Разве они повинны в том, что я обидел тебя? И тем не менее, желая помыкать мною, ты без колебаний пустил в ход орудия церкви и обратил их против народа. А я, чтобы приструнить тебя, столь же решительно поражу своим оружием твоих племянников. Увидев их болтающимися в петле, ты поймешь то, чего не смог уяснить из моих слов. И низость моя – лишь ответ на твою собственную подлость. Уразумей это и, быть может, сердце твое дрогнет, ты смиришь свою чудовищную гордыню.
На улице под деревом суетились латники. Они проворно и бесстрастно готовились выполнить доверенное им задание.
Кардинал болезненно поморщился и стал задыхаться.
– Не допусти этого! – он умоляюще простер к принцу руки. – Сеньор принц, ты должен освободить моих племянников.
– Сеньор кардинал, вы должны снять проклятие с моих подданных.
– Если… если ты прежде выкажешь готовность повиноваться. Мой долг… Святой престол… О, Боже, неужели ничто не в силах тронуть твое сердце?
– Когда ваших племянников повесят, вы кое-что поймете, и собственное горе научит вас состраданию.
Голос инфанта звучал так холодно и твердо, что кардинал уже и не чаял добиться своей цели. Увидев, что на шеи его горячо любимых племянников уже накинуты петли, он тотчас же сдался.
– Останови их! – завопил легат. – Заставь их остановиться! Проклятие будет снято.
– Погодите! – крикнул инфант своим людям, вокруг которых уже собиралась горстка трепещущих от страха селян. Затем он вновь повернулся к кардиналу Коррадо, который опустился на стул с видом человека, лишившегося последних остатков сил. Он тяжело дышал, опершись о стол и обхватив ладонями голову.
– Выслушайте условия, которые вам надо будет принять, чтобы спасти им жизнь. Полное отпущение грехов и апостольское благословение для моих подданных и меня самого. Нынче же вечером. Я, со своей стороны, готов исполнить волю его святейшества и освободить из заточения мою мать, но при условии, что она тотчас же покинет Португалию и больше не вернется сюда. Что касается изгнанного епископа и его преемника, то пусть все остается как есть. Однако вы можете успокоить свою совесть, лично подтвердив назначение дона Сулеймана. Вот так, сеньор. Мне кажется, что я достаточно великодушен. Освободив свою мать, я даю вам возможность ублажить Рим. Если все то, что я намеревался здесь проделать, поможет вам усвоить свой урок, будьте довольны и не терзайтесь муками совести.
