Натан Эйдельман - Ищу предка
Именно в этот момент на сцене появляется главный довод против (или в дополнение) дарвинизма, который и поныне весьма употребителен.
Он: Если даже принять схему — от обезьяны к человеку, то остается тайна, великая тайна: каким образом древняя обезьяна (пусть умная, хитрая, но все же обезьяна — животное без речи и орудий труда) перемахнула через пропасть, черную зияющую пропасть, о которой вы только что говорили? Какие неведомые силы подхватили ее в этом прыжке и перенесли на человеческую сторону? Почему эти силы не действуют сейчас и не помогут шимпанзе и гориллам очеловечиться? Если б древняя обезьяна «была человеком», она бы легко придумала, как осуществить такой космический прыжок. Но она ведь не была человеком и все же, по-вашему, прыгнула! Между нами, сударь, та разница, что я вижу чудо и говорю о нем, а вы тоже его видите, но стремитесь не заметить…
Все тут не просто. Дарвин в мистическое чудо, создавшее человека, не верит, — но в одном письме признается:
«Никак не могу взирать на эту чудесную Вселенную и особенно на природу человека и довольствоваться заключением, что все это — результат неразумной силы».
Однако, когда Альфред Уоллес, одновременно с Дарвином опубликовавший сходную теорию эволюции, не выдержал и спасовал перед «тайной», то Дарвин написал ему: «Как Вы ожидали, я резко расхожусь с Вами. Я не могу видеть никакой необходимости призывать какую-то дополнительную непосредственную причину, касающуюся человека».
Вопрос о «тайне» существует и теперь. Есть подозрение, что он будет существовать и через 50 лет. Очень распространенный тип современного западного антрополога — это ученый, который признает и обезьяну и обезьянолюдей, но требует признания «тайны» в форме чего-то «высшего».
Вы готовы признать «тайну» (в том смысле, что еще не все открыто). Вы говорите, что новые находки ископаемых людей и обезьянолюдей — питекантропа, синантропа, австралопитека, зинджантропа, чадантропа…
Но тут выясняется, что ваш собеседник и аудитория недоумевают и полагают, что произносятся какие-то заклинания: вы ведь нарушили правило игры — никакие ископаемые «антропы» и «питеки» им неизвестны.
Он: Вам было бы, конечно, очень важно найти обезьянолюдей, переходные формы между подозрительным предком и великим потомком. Но не кажется ли нашему уважаемому приверженцу обезьяньей династии, который, конечно, мнит себя передовым и просвещенным, что он пытается вернуться к наивным сказкам о людях-животных, сатирах, кентаврах и тому подобных, в которые наш просвещенный век не поверит! (Смех, аплодисменты.)
Вы соображаете (прежде это как-то не приходило вам в голову), что Дарвин предложил свою теорию происхождения человека за несколько десятилетий до того, как в Азии, Африке и Европе были сделаны великие находки ископаемых обезьянолюдей…
«Да, но во времена Дарвина кое-что было в этом отношении уже известно! Господа, вы напрасно смеетесь и аплодируете моему противнику: ведь вы обязаны знать об ископаемой человекообразной обезьяне — дриопитеке».
Он: Ну и что? Были в древности человекообразные обезьяны, которые вымерли, а были обезьяны, которые не вымерли. Вот и все.
Вы: В середине XIX столетия сделано несколько находок ископаемых костей так называемого неандертальского человека, отличающегося от нас с вами.
Он: Отличия слишком незначительные, чтобы говорить о существовании какого-то другого, более примитивного человеческого типа. В конце концов разницу можно объяснить болезнью древнего человека, деформацией его костей под давлением земных слоев. Я не спорю, эти ископаемые люди — важная находка, но к обезьяньему вопросу они прямого отношения не имеют. Кости, так же как и многочисленные пещеры с остатками первобытных костров и каменных орудий, доказывают только одно: человек жил и в глубокой древности. Но при чем тут обезьяна? Я даже нахожу тут довод против обезьяны, и этот довод вам знаком: если человечество имеет столь почтенный возраст и в течение этого времени физически не изменилось (или почти не изменилось), тогда как его цивилизация здорово развилась, то, может быть, человек физически вообще никогда не менялся, не меняется и не переменится?! К тому же надо еще доказать, что Земля существует достаточно долго, чтобы у человека было время перемениться. Разумеется, мы, просвещенные люди, не согласимся с ирландским епископом Ушером, вычислившим, что бог создал Землю 4 октября 4004 года до рождения Христова. Но мы с вниманием отнесемся к опыту Бюффона, раскалившего докрасна большой шар, с тем чтобы заметить, сколько времени он будет остывать, и вычислить, сколько времени будет остывать больший шар — Земля. Если помните, у Бюффона получался возраст Земли всего около 75 тысяч лет… Да, знаю, вы сейчас будете говорить о последних работах геологов, исчисляющих возраст планеты миллионами, даже десятками миллионов лет, но неизвестно, достаточен ли даже такой срок для превращения одного вида в другой.
Ваше положение ужасно. Вы знаете про вычисления XX столетия, доказывающие, что Земля «началась» несколько миллиардов лет назад. Знаете, но обязаны молчать…
На этом дискуссия кончается. Слушатели расходятся по домам, и, кроме нескольких крамольников и сумасшедших, все потешаются над тем, как господин профессор загнал в пот господина обезьянщика, который все обещал, что в будущем наука найдет аргументы в его пользу.
— А что нам будущее? Мы требуем доказательств сегодня. Мы не убеждены, а это значит, что нас плохо убеждали…
Весь этот диспут автор затеял ради того, чтобы доказать две истины, разумеется, требовавшие тщательного обоснования:
1. Все очень сложно.
2. Дарвин — великий человек. В частности, потому великий, что никогда не забывал, как все сложно.
Действительно, всю жизнь ученый стремился не обойти вниманием ни одного возражения. При чтении его книг создается впечатление, будто он наслаждается самыми яростными и даже идиотскими доводами против Дарвина, потому что они помогают ему найти новые аргументы в защиту этого самого Дарвина. Для него очень характерен, например, следующий эпизод. «В «Происхождении человека» приводится рассказ из Брема про обезьяну, которая охотно вскармливала котят: «Один из котят — приемышей вышеназванной любвеобильной обезьяны — оцарапал ее однажды. Она, очевидно, обладала большой смышленостью, потому что с весьма удивленным видом осмотрела сейчас же лапы котенка и, не долго думая, откусила ему когти». К этому месту Дарвин делает характерное для него примечание: «Один критик без всякого основания, с целью дискредитировать мое сочинение, оспаривает возможность описанного Бремом случая. Я поэтому сделал опыт и убедился, что действительно могу схватить зубами острые коготки маленького пятинедельного котенка».
С таким же вниманием и интересом Дарвин относился и к мальтузианству и к возражениям религиозного характера. Много пишут об осторожности ученого, который должен был остерегаться религиозных фанатиков. Конечно, эти опасения имели почву, но они далеко не исчерпывают суть дела. Отношение Дарвина к религии — прекрасный пример того, как ученый стремился прийти к истине, не минуя, а идя навстречу любому возражению, становясь при случае на позицию противника, чтобы примерить его доспехи.
Вот, например, как начинается раздел о вере в бога и религии в книге «Происхождение человека»:
«Не существует доказательств, что человек был изначально одарен облагораживающей верой в существование всемогущего бога. Наоборот, имеются исчерпывающие доказательства, заимствованные не у поверхностных путешественников-наблюдателей, а у людей, живших долгое время между дикарями, что многие из существовавших и существующих до сих пор рас не имеют понятия об одном или о многих богах и не имеют даже в своем языке слов для выражения такого понятия. Этот вопрос не имеет, конечно, ничего общего с великим вопросом, существует ли вообще творец и управитель Вселенной, — вопрос, на который отвечали утвердительно некоторые величайшие из когда-либо живших умов».
Как видим, вслед за явно еретическим соображением против «врожденной веры» следует как будто смягчающая оговорка: Дарвин-де не берется решать вопрос о существовании бога вообще.
Но, кроме «смягчения», здесь есть и характерное дарвиновское стремление к объективности: для решения своих задач ему, Дарвину, бог не понадобился, но ученый не берется на этом основании решать все вопросы такого рода.
Дарвин, впрочем, не скрывает, что произошло с его собственной верой. Сначала она была: «Помню, как в самом начале моей школьной жизни мне приходилось торопиться, чтобы не опоздать в класс, и так как я прекрасно бегал, то обыкновенно успевал вовремя. Когда же мне казалось, что я все-таки опаздываю, я усердно молил бога о помощи, и вспоминаю, что приписывал успех не скорости моего бега, а молитве, и удивлялся неизменно оказываемой мне помощи свыше».
