Себастьян Хаффнер - Пруссия без легенд
Таким образом, Пруссия была готова к самоликвидации, но ни одна из других земель Германии к этому не была готова, и таким образом из идеи единого германского государства ничего не вышло, и Пруссия волей-неволей вынуждена была мириться со своим уже нежеланным дальнейшим существованием в качестве государства.
В 1919 году были и другие планы по ликвидации Пруссии, которые сводились к созданию не единого германского государства, а германской федеративной республики. Ведь в союзном государстве было входящее в его состав государство Пруссия, которое само по себе было больше, чем все остальные земли, таким образом это было удвоение целого государства в уменьшенном издании, бросающаяся в глаза аномалия. Было предложено для сохранения федерализма разделить Пруссию на три или четыре удобных и более или менее однородных по этническому составу германских земли размером примерно с Баварию, как это было сделано позже в нынешней Федеративной Республике Германия с западной Пруссией. Аденауэр, бывший тогда обербургомистром Кёльна, в начале 1919 года обнародовал такое предложение для Рейнской области: она должна была отделиться от Пруссии — но не от рейха. В первой редакции конституции рейха было также предусмотрено разделение большого государства Пруссия на несколько новых земель.
Но теперь этого опять не желали пруссаки. Войти в германское единое государство — да, это казалось им своевременным и почетным; но позволить разделить себя на граждан Рейнской области, Вестфалии, Нижней Саксонии и жителей областей к востоку от Эльбы — это все еще шло вразрез с унаследованным инстинктом. Не для того в течение двух столетий прусские короли вели войны и трудились, не разгибая спины. И таким вот образом республиканцы Пруссии — социал-демократы, центристы и либералы, большинство собрания, учредившего конституцию и позже ландтага — наполовину против своей воли (германское единое государство было бы им больше по душе), наполовину из упрямства (не хотели они видеть Пруссию поделенной на части) — приняли наследство прусских королей.
Поднялся занавес к началу не подлежавшего отмене последнего акта прусской истории.
Как это принято для заключительного акта добротно выстроенной театральной трагедии, требовался еще раз "Момент последнего напряжения", обманчивой надежды, что быть может все еще закончится хорошо. Республиканская Пруссия неожиданно стала образцовой землей республиканской Германии. В отличие от Веймарской республики, которая за 14 лет сменила 13 рейхсканцлеров и никогда не достигала спокойствия при своих постоянно меняющихся коалиционных правительствах, Пруссия Веймарского периода в период с 1920 по 1932 год управлялась (лишь с одним кратким перерывом) одним и тем же премьер-министром, и управлял он хорошо. Отто Браун из Восточной Пруссии, "последний король Пруссии", без всякого сомнения был величайшим политическим талантом и сильнейшей политической личностью германской социал-демократии во времена Веймарской республики. Он удерживал свою партию и свою коалицию — всегда одну и ту же — в строгом порядке, он выигрывал все свои избирательные кампании, он предотвращал кризисы в Пруссии (в то время как в остальной части республики один кризис следовал за другим), и он проводил такие реформы, которые для его времени были эпохальными, как например известная прусская реформа школьного образования 1921 года, и, несколькими годами спустя, столь же либеральная реформа прусской системы отбытия наказаний заключенными. Гораздо более, чем Веймарская республика, республиканская Пруссия двадцатых годов стала как бы предвестником и образцом нынешней Федеративной Республики Германия: первым знаком того, что и немцы могут благоразумно обращаться с республиканскими институтами и демократическими правами на свободу. Курьезом является то, что пруссак Отто Браун еще в последний момент сделал совершенно оригинальное политическое открытие, которое с тех пор стало краеугольным камнем стабильности федеративной республики: конструктивный вотум недоверия, то есть такое условие, что парламент может убрать главу правительства лишь при условии, что он выберет другого на этот пост.
Эта мысль конечно же родилась по необходимости, как и большинство хороших мыслей. В 1932 году в Пруссии должны были состояться выборы, и можно было предвидеть, что национал-социалисты и коммунисты вместе образуют большинство — такое большинство, которое хотя и может свалить правительство, но не сможет образовать никакого совместного альтернативного правительства. Предвидя это, правительство Брауна в качестве последнего акта истекавшего в 1932 году срока полномочий прусского ландтага провело закон о конструктивном вотуме недоверия, и вовсе не является невероятным, что с его помощью правительство могло бы пережить волну нацизма, если бы условия в рейхе сложились бы по-иному. Ведь оно было сброшено не прусским ландтагом, а постановлением рейхсканцлера Папена от 20 июля 1932 года о ликвидации прусского государства (»PreuЯenstaatsstreich«). Эта дата обозначает фактический конец прусского государства. В этот день рейхсканцлер с полномочиями рейхспрезидента сместил прусское государственное правительство и объявил себя "рейхскомиссаром по Пруссии". Прусские министерства были заняты рейхсвером и от министров под угрозой применения силы потребовали освободить свои служебные помещения. Они уступили требованиям. Попыток сопротивления не было. Иск Пруссии в Верховный суд не имел успеха. С 20 июля 1932 года Пруссия получила практически такой же статус, как и Эльзас-Лотарингия в годы между 1871 и 1918: она стала "имперской землей", которая, не имея собственного правительства, неуклюже управлялась центральным правительством. Это был конец её самостоятельной государственности — конец Пруссии.
Это, что ни говорите, плачевный конец — не только краткого, но респектабельного республиканского последнего периода Пруссии, но и вообще прусской истории. Могло ли и должно ли было прусское правительство пройти его несколько более героически, не следовало ли на насилие ответить насилием — об этом и тогда много было споров, и по сей день еще спорят. Отто Браун и его министр внутренних дел, вестфалец Кард Северинг, вплоть до своей смерти придерживались того мнения, что их негероическое поведение было благоразумным и правильным. Сопротивление, пишет Отто Браун спустя долгое время после 1945 года в своих воспоминаниях, не только бы означало гражданскую войну, но и кровавое поражение. Прусская полиция не достигала численности рейхсвера, внутренне она не была готова к вооруженной борьбе против рейхсвера; у рабочих же не было оружия. Всеобщая забастовка при наличии 6 миллионов безработных была невозможна. Это все хорошо звучит. Однако остается все-таки впечатление бесславного отречения от самого себя — вследствие наскока, в котором все же несомненно скрывалась доля блефа. Ведь и Папен тоже не был в сильной позиции. Рейхсвер столь же мало был готов к гражданской войне, как и прусская полиция, и если бы Папену намекнули на возможность развития гражданской войны, то возможно он бы и отступил, как это действительно произошло через пару месяцев, когда ему были выставлены подобные наглые требования.
Но примечательным — а для сдачи без борьбы Пруссии пожалуй и решающим — было то, что в сознании действовавших тогда лиц и их современников о Пруссии более вовсе не было речи. Ведь уже за двенадцать лет до того это государство было готово войти в единое немецкое государство. Оно само по себе стало проблематичным, государственная воля к самоутверждению по отношению к рейху покинула его. Для Пруссии образца 1932 года 20-го июля в общем речь о Пруссии как Пруссии более не шла. Для нее удар Папена по прусскому государству был всего лишь шахматным ходом в трехсторонней борьбе между республиканцами, Немецкой национальной народной партией и национал-социалистами за господство в рейхе. Это был главный вопрос в 1932 году, и для современников падение бастиона республиканцев — Пруссии — было прежде всего победой немецкой национальной партии реставрации: захватывая бастион социал-демократов Германии Пруссию, Папен наносил прямой удар по республиканцам, а непрямой также по национал-социалистам, и усиливал Немецкую национальную народную партию. Эта партия надеялась тогда в схватке между правыми и левыми народными партиями стать выигрывающей третьей стороной и создать господство высших классов. Что особенно сбивало при этом с толку, так это то, что они уже во время Веймарской республики завладели словом "Пруссия", как будто бы Пруссия всегда была их учреждением, и использовали "Пруссию" как знамя и как дубину, с которыми они могли напасть на республику. Гротескный избирательный плакат тех лет изображал кровоточащее сердце с подписью: "Прусское сердце! Кто излечит тебя? Немецкая национальная народная партия!" К той же теме относится сомнительная мифологизация Пруссии таким людьми, как Шпенглер и Мёллер Ван ден Брук в двадцатые годы, и — на более низком уровне — фильмы о короле Фридрихе концерна Гугенберга UFA, которые ловко превратили прусского короля в националистическую и реакционную пропагандистскую фигуру. Кульминационным и конечным пунктом этого мошенничества Немецкой национальной народной партии (НННП) с Пруссией был вымученный "День Потсдама" 21 марта 1933 года — торжественное первое заседание новоизбранного при только что назначенном на пост рейхсканцлера Гитлере рейхстага, который должен был скрепить недолговечный и роковой для НННП союз между Папеном и Гитлером. Этот союз в "День Потсдама" изображался как союз прусской традиции с национал-социалистической революцией. Гарнизонная церковь Потсдама должна была служить для этого декорацией, "Стальной Шлем" [66] проходил парадом вместе со штурмовиками национал-социалистов, рейхсвер изображал статистов, а седой рейхспрезидент Гинденбург, юным прусским лейтенантом сражавшийся под Кёнигграцем, должен был в своей речи вспоминать о "старой Пруссии". Все это не предотвратило того, что в гитлеровском рейхе Пруссия тотчас же бесследно растворилась. Хотя баварец Геринг среди множества собранных им титулов носил и титул премьер-министра Пруссии. Но с этим более не было связано никакой политической функции. Особую роль Пруссии в гитлеровском рейхе невозможно найти даже при помощи увеличительного стекла.
