Рокуэлл Кент - Саламина
До Кангердлугсуака было пятьдесят миль. Оглянувшись назад, когда огибали мыс, мы увидели южное небо, освещенное дневным светом. Здравствуй, день! Прощай! Перед нами был мрак каньона. Мы въехали в него и сразу как будто съежились до размеров насекомого рядом с подавляющей грандиозностью горных обрывов.
Казалось, что мы ползем. И действительно, мы почти ползли. Покрытую снегом равнину внезапно сменила ледяная поверхность, ровная, гладкая, без единого препятствия, как только что замерзший пруд. Молодой черный лед был едва прикрыт белым инеем: "Снег", - подумал я; но это были кристаллы соли, выделившейся, как я предположил, при замерзании. Собаки налегли; железные полозья саней скрипели по соли, как по наждачной бумаге. Теперь мы оба должны положиться на свои ноги.
Облегченные от груза собаки могли бежать рысью. Собачья побежка, мы в тот день изучили этот аллюр, слишком быстра, чтобы человек мог идти шагом, но слишком медленна, чтобы он мог бежать. Этот темп, заданный ногам человека, может довести до исступления. Милю за милей мы терпели и наконец скорее от умственного утомления, чем от настоящей усталости, не выдержали и решили ехать на санях. Только один из нас садился на сани, другой бежал. Мы ехали на санях поочередно, не делая остановок. За этот день и вечер нужно было проехать еще много. Полная темнота настигла нас скоро - мы не проехали по фьорду и полдороги. С этого момента мы могли ориентироваться только по свету, который падал от маленькой полосы безлунного неба, видневшейся в зените между горными обрывами; ничего, кроме этого света и освещенных звездами вершин.
Мы двигались уже несколько часов, большей частью пешком, рысью, по поверхности, твердой и неподатливой, как бетонное шоссе. Мы были обуты в эскимосскую обувь - камики на подкладке из собачьего меха и снизу набитые травой, но для той нагрузки, которую несли наши ноги, подошвы камиков были недостаточно мягки. Мы оба начали хромать - больно топать натруженными ногами по твердому льду. Но, когда я пытался сочувствовать Давиду, тот только ухмылялся. "Аюн-улак", - говорил он и продолжал ковылять дальше.
Тьма впереди была непроницаема; время для меня тянулось бесконечно, бесконечными представлялись и льды, и мили, и расстояния. Впереди на фоне неба виднелась громадная черная масса. "Там, - сказал Давид - мы устроим привал". Но прошло уже много часов с того времени, как он сказал это, а до привала, казалось, было все так же далеко, как и раньше. Мы смотрели вперед и жили ради достижения цели. В ту ночь мы считали, что достижение цели имеет значение. Естественно! Что значило для нас окружавшее черное однообразие? Если вы должны жить ожиданием будущего, то сделайте для себя настоящее унылым, заставьте его в истинно христианском духе превратиться в юдоль скорби и живите надеждой на рай. Можно сказать, что пылкость веры в блаженство рая обратно пропорциональна способности человека весело проводить время.
Не помню, как мы наконец добрались до черной массы - скалы высотой около тысячи футов. Дорога была усыпана упавшими с горы камнями, и мы подумали: что если глыба свалится сейчас! Миновали скалу, въехали в небольшую пещеру позади нее, остановились.
- Подождите здесь, - сказал Давид и скрылся в темноте. Я зажег спичку, посмотрел на часы. Было девять часов.
Давид, вернувшись, сказал, что в пещере, где устраивают привал охотники, мокро. Спать там нельзя. Значит, нам нужно поставить палатку.
Я совсем не знал, как ставят палатки на льду. Никогда не ставил и даже не читал об этом. Я не торопился начинать, но, глядя, как Давид привязывает собак, понял, что надо делать. Он взял пешню и ловко вырубил глубокий клинообразный паз во льду. Принимая во внимание, что этот паз был рассчитан на то, чтобы держать на привязи семь собак, я счел задачу установки палатки разрешенной. Несколько таких клиньев, несколько камней, валявшихся под рукой на берегу, сани; за несколько минут мы поставили палатку. Я разостлал полотнище, положил на него оленью шкуру, внес спальные мешки - ах, нет, только один, свой - где же ваш мешок, Давид? Зажег примус, поставил на него кастрюлю со снегом. Через пять минут в палатке стало так тепло, что мы начали стаскивать с себя верхнюю одежду. А Давид не знал - я не хотел, чтоб он знал, - что я в этом новичок.
Мы ели - что едят в книжках об Арктике? - мы ели пеммикан. Первоначально пеммикан приготовлялся американскими индейцами из толченого сухого мяса, смешанного с жиром. В наше время его покупают в консервных банках. Мой пеммикан был высокого качества, какое только могут обеспечить первоклассные датские повара. Я приготовил кастрюлю пеммикана с рисом. Наелись досыта.
- Давид, а где же ваш спальный мешок?
Я спрашивал его об этом еще перед отъездом.
- Да, - сказал он тогда, - мешок есть. Сейчас Давид ухмыльнулся.
- У меня нет мешка.
Насколько я мог заметить, у Давида всего было мало: не было спального мешка, не было мехов, очень мало одежды. На нем штаны из тюленьей шкуры, но под ними, вероятно, нет ничего; свитер и выношенный бумажный анорак, вязаная шерстяная шапка, сапоги. Вот и все. Ночь была морозная.
- Аюнгулак, - сказал Давид со смехом.
Я отдал ему все, что только мог, залез в свой теплый спальный мешок из оленьего меха и задул свечу.
"Замерзнет, бедняга, не заснет", - думал я, лежа в мешке.
- Хррр! - ответил Давид.
Так прошло четырнадцатое января.
XXXV. ВТОРОЙ ДЕНЬ
Не было еще девяти часов, когда мы следующим утром снова тронулись в путь. Все было в порядке, мы выспались, выпили кофе; затем снялись, погрузились, запрягли собак, выехали. Предстоял подъем на гору.
Поискав некоторое время место для того, чтобы выбраться на берег, мы нашли наконец подходящий участок близ устья замерзшей речки и двинулись вглубь по крутому склону. Странная это была езда по скользкому склону. Мы трогались, но тут же теряли скорость, так как собаки начинали скользить. Мгновение сани держались на месте, пока собаки и мы отчаянно цеплялись за лед, затем соскальзывали назад. Все кончалось злобным рычанием собак и людей. У нас не было альпийских кошек с шипами, и мы не могли удержаться. Наконец, привязав к саням бечеву, один из нас впрягся в нее и, взобравшись на крутой берег речки, оказал собакам ту небольшую помощь, которая им требовалась.
Преодолев подъем, мы вышли на участок тонкого льда, оболочку, под которой была пустота. Проваливаясь на каждом шагу, мы шли по колено в воде по бегущему под этой ледяной коркой горному потоку. Дорога все время круто поднималась. Но все трудности кончились у его истока, у озера, превратившегося в гладкую, твердую снежную равнину. Собаки перешли на рысь, мы прыгнули в сани. Езда на санях снова стала удовольствием.
Местность за озером была неровная. Мы шли по извилистому ущелью, спускались вниз, поднимали сани, толкали их сквозь сугробы снега на склонах гор, взбираясь все выше, выше. Господи, неужели здесь нет вершины? Выше, выше, вершина наконец!
- Это вершина?
- Нет еще, - ответил Давид и кивнул головой в ту сторону, куда мы направлялись.
Да, я уже раньше видел этот изумрудный ледниковый обрыв.
- Разве мы должны взбираться на этот обрыв, Давид?
- Да.
Это был язык большого ледника. Стекая с гор вправо от нас, язык простирался поперек пути и преграждал нам его обрывом. Дальше ледник, сужаясь, спускался к югу, к Кангердлуарсуку, и кончался, не доходя до фьорда. Наш путь шел через ледник.
Благоговение перед гренландскими собаками почти заставило меня поверить, что они взберутся на нависший над нами обрыв, но у самого обрыва мы свернули в сторону. В том месте, где собаки взобрались на ледник, подъем шел под углом почти в шестьдесят градусов. Со строением склона, скрытого от наших глаз снегом, мы познакомились на ощупь, руками и ногами, по мере подъема: это была куча ледяных глыб, отколовшихся от ледника. То, что эта дорога, которой пользовались люди в своих зимних поездках на протяжении жизни многих поколений, не превратилась в пологий склон из человеческих костей, объясняется изумительными качествами гренландской собаки и ее хозяина. Вот этот подъем высотой всего в сто футов, из них шестьдесят футов невероятной крутизны, мы преодолели.
Мы почти лежали ничком на этой стене и ползли вверх по снегу. Опереться ногой было не на что, разве только на глыбы льда. Собаки, напрягая силы, подтягивали сани на один-два фута. Затем, поскользнувшись, беспомощно барахтались, запутывались в упряжи и начинали драться. В дело вступал бич, его пистолетные выстрелы, его укусы, подобные удару шпаги. Собак разнимали, они снова принимались тащить. Мы, люди, помогали по мере своих слабых сил. Мы не только подталкивали сани кверху, чуть ли не неся их на головах, но и удерживали их на месте, когда среди собак возникал беспорядок. Изнурительный подъем; мы преодолели его!
Дорога по поверхности ледника оказалась тяжелой. Снегу было мало, а гравий, вмерзший в лед, мешая скользить полозьям саней, терзал наши усталые ноги и действовал на нервы. Б-рр, скрежет полозьев саней по гравию. Неважно, Кангердлуарсук уже виден; дорога к нему шла вниз. Но, чтобы достичь его, нужно много времени. Медленно продвигались мы по старому, покрытому гравием и усеянному трещинами леднику и по его длинной морене. Когда наконец достигли фьорда, было уже за полдень.
