Теодор Моммзен - Моммзен Т. История Рима.
С еще большей страстностью выступала демократическая партия в вопросах личного порядка всюду, где она только могла или смела это сделать. Правда, благоразумие повелевало ей не настаивать на возвращении прежним владельцам конфискованных Суллой земель, так как это привело бы к расхождению с собственными союзниками и к борьбе с материальными интересами, с которой чисто доктринерская политика редко в состоянии справиться. С этим имущественным вопросом был слишком тесно связан и вопрос о возвращении эмигрантов, так что и его неудобно было касаться. Зато делались большие усилия для того, чтобы возвратить детям изгнанников отнятые у них политические права (691) [63 г.], и вожди сенатской партии подвергались непрерывным личным нападкам. Так, Гай Меммий затеял тенденциозный процесс против Марка Лукулла. Еще более знаменитому брату последнего пришлось три года ожидать у ворот столицы вполне заслуженного им триумфа (688—691) [66—63 гг.]. Подобным же образом были оскорблены Квинт Рекс и завоеватель Крита Квинт Метелл. Еще большее впечатление произвело то обстоятельство, что молодой вождь демократов Гай Цезарь не только осмелился конкурировать на выборах в верховные понтифики с двумя наиболее уважаемыми деятелями аристократии, Квинтом Катуллом и Публием Сервилием, победителем исавров, но и одержал над ними верх в народном собрании (691) [63 г.]. Наследникам Суллы, в особенности сыну его Фавсту, постоянно грозило требование о возврате растраченных будто бы правителем государственных денег. Поговаривали даже о возобновлении приостановленных в 664 г. [90 г.] демократических обвинений в силу закона Вария. Но всего энергичнее преследовались, конечно, судом личности, замешанные в расправах Суллы. Если квестор Марк Катон со своей неуклюжей честностью первый сделал почин в этом направлении, потребовав возвращения выданных за убийства наград как незаконно отчужденного у государства имущества (689) [65 г.], то неудивительно было, что в следующем (690) [64 г.] году Гай Цезарь в качестве председателя суда по делам об убийствах прямо объявил недействительной ту статью сулланских законов, которая объявляла безнаказанным убийство проскрибированного, привлек к суду известнейших агентов Суллы — Луция Катилину, Луция Беллиена, Луция Лусция — и добился отчасти их осуждения.
В то же время стали называть публично бывшие так долго опальными имена героев и мучеников демократии и чествовать их память. Выше уже было рассказано, как произошла реабилитация Сатурнина благодаря процессу, возбужденному против его убийцы. Но совершенно иначе звучало имя Гая Мария, при произнесении которого некогда бились все сердца. Случилось так, что тот человек, которому Италия была обязана спасением от северных варваров, был дядей нынешнего вождя демократии. Громко ликовала толпа, когда в 686 г. [68 г.] Гай Цезарь, вопреки всем запретам, осмелился при погребении вдовы Мария публично показать на форуме уважаемые черты героя. Когда же спустя три года (689) [65 г.] победные знаки, воздвигнутые на Капитолии Марием и снесенные по приказанию Суллы, неожиданно для всех снова заблестели однажды утром на прежнем месте золотом и мрамором, инвалиды африканской и кимврской войн обступили со слезами на глазах изображение любимого полководца, и перед лицом ликующей массы сенат не осмелился прикоснуться к трофеям, которые были восстановлены той же смелой рукой наперекор законам.
Однако хотя все эти козни и распри и производили много шума, политическое значение их было очень невелико. Олигархия была побеждена, и демократия добилась власти. Что самые мелкие и ничтожные личности торопились нанести еще один удар повергнутому на землю врагу, что демократы также имели свою юридическую основу и свой культ принципов, что их доктринеры не успокаивались, пока не были восстановлены целиком все народные привилегии, причем нередко становились смешными, как бывает со всеми легитимистами, — это было столь же понятно, как и несущественно. Вся агитация в целом была бесцельна; в ней обнаруживалась затруднительность для организаторов ее найти объект для своей деятельности, поскольку она вращалась вокруг почти уже исчерпанных или второстепенных вопросов. Иначе не могло быть.
Демократы остались победителями в борьбе с аристократией, но они победили не сами, и им предстояло еще тяжелое испытание — расплата не с прежними врагами, а с всемогущим союзником, которому они в значительной мере были обязаны победой над аристократией и которому они теперь сами вручили беспримерную военную и политическую власть потому только, что не посмели отказать ему в ней. Проконсул Востока и морей был пока еще занят назначением и низложением царей; сколько ему потребуется для этого времени и когда он сочтет войну оконченной, этого никто не мог решить, кроме него самого, так как, подобно всему остальному, и время его возвращения в Италию, т. е. определение решающей минуты, зависело от него, а римским партиям оставалось только сидеть и ждать. Что касается оптиматов, то они сравнительно спокойно готовились к прибытию грозного полководца, так как при разрыве между Помпеем и демократией, приближение которого было ясно, они ничем не рисковали и могли только выиграть. Напротив, демократы ожидали этого события с мучительным страхом и пытались использовать время отсутствия Помпея для подведения контрмины против грозившего взрыва.
В этом стремлении демократы снова сходились с Крассом, которому, для того чтобы быть в состоянии противопоставить себя ненавистному и вызывавшему его зависть сопернику, ничего не оставалось, как опять заключить союз с демократией, более тесный, чем прежде. Еще во время цервой коалиции Красс и Цезарь как самые слабые из ее участников были особенно близки друг к другу; общие интересы и общая опасность еще более укрепили связь между самым богатым из римлян и тем из них, кто был наиболее обременен долгами. В то самое время, когда демократы публично называли Помпея главой и гордостью своей партии и все свои стрелы направляли, казалось, против аристократии, они втихомолку готовились к борьбе с Помпеем. Эти попытки демократии предотвратить грозившую военную диктатуру имеют гораздо большее историческое значение, чем шумная и служившая по большей части только для маскировки агитация против знати. Правда, это происходило во мраке, на который дошедшие до нас сведения бросают только редкие лучи света, так как не только современники, но и потомки имели достаточно оснований накинуть покров на это дело. Но в общих чертах как ход, так и цель этих происков вполне ясны. Над военной силой можно было одержать верх только посредством другой военной силы. Демократы намеревались, по примеру Мария и Цинны, захватить в свои руки власть и затем поручить одному из своих вождей либо завоевание Египта, либо наместничество в Испании, либо другую ординарную или чрезвычайную магистратуру, чтобы найти в нем и в его войске противовес против Помпея с его армией. Для этого нужна была революция, направленная сначала против номинального правительства, а по существу против Помпея как кандидата в монархи 28 , и, начиная с издания законов Габиния и Манилия и вплоть до возвращения Помпея (688—692) [66—62 гг.], в Риме не прекращались заговоры с целью произвести эту революцию. Столица была в страшном напряжении. Подавленное настроение капиталистов, прекращение платежей, частые банкротства были предвестниками готовившегося переворота, который, казалось, должен был привести к совершенно новому отношению партий. Замысел демократов, метивших через сенат в Помпея, делал возможным соглашение между этими партиями. Демократия же, пытаясь противопоставить диктатуре Помпея диктатуру другого, более угодного ей человека, тем самым также приходила к военной власти и попадала из огня да в полымя; так принципиальный вопрос незаметно превратился в вопрос о лицах.
Революция, задуманная вождями демократии, должна была начаться свержением существующего правительства в результате восстания, которое вызовут, прежде всего в Риме, демократические заговорщики. Как низшие, так и высшие слои столичного общества по своему моральному состоянию давали для этого материал в ужасающем изобилии. Мы не будем опять рассказывать здесь, что представлял собой свободный и несвободный пролетариат столицы. Раздалось уже знаменательное слово, что только бедняк может быть представителем бедняков, — возникла, стало быть, мысль, что масса бедных может с таким же успехом, как и олигархия богатых, составить самостоятельную силу и, вместо того чтобы позволять тиранить себя, в свою очередь разыграть роль тирана. Подобные мысли находили отклик и в среде знатной молодежи. Светская столичная жизнь губила не только состояния, но и физические и духовные силы. Этот изящный мир надушенных локонов, подстриженных бородок и модных манжет, как ни весело проводила здесь молодежь дни и ночи за танцами и игрой на цитре или за кубком вина, скрывал в себе страшную бездну нравственного и материального упадка, плохо или хорошо скрытого отчаяния и безумных или мошеннических замыслов. В этих кругах, не скрывая этого, вздыхали по временам Цинны с их проскрипциями, конфискациями и уничтожением долговых книг; было немало людей — и среди них встречались лица знатного происхождения и незаурядных дарований, — которые ожидали только сигнала, чтобы, подобно шайке разбойников, кинуться на гражданское общество и снова награбить себе прокученное состояние. Там, где есть уже шайка, за вожаками дело не станет, так и здесь скоро нашлись люди, пригодные для роли разбойничьих атаманов. Бывший претор Луций Катилина и квестор Гней Пизон выделялись среди своих товарищей не только знатностью происхождения и высоким званием. Они сожгли свои корабли и столько же импонировали сообщникам своей бессовестностью, как и своими способностями.
