Иван Ле - Хмельницкий (Книга вторая)
Свободолюбивые и добросердечные сербы с распростертыми объятиями принимали беглецов из турецкой неволи, видя в них людей, совершающих подвиг!
Беглецы подходили к Дунаю, совсем обессиленные многонедельными странствованиями по лесному бездорожью и недоеданием. А тут еще стали рыскать, охотясь за богатым ясырем, турецкие отряды, помогавшие своим придунайским данникам воевать с австрийским цесарем.
Скорее бы переправиться на противоположный берег Дуная!
Сербы рассказывали им о жестокой войне, которую ведут между собой христиане.
- Турки помогают православному люду Правобережья, да и католикам воевать против таких же католиков. А по ту сторону Дуная и католики раскололись на два лагеря. Брат на брата пошел. Протестанты, паписты... Турки только греют на этом руки. Сотни, тысячи детей и девушек берут они в плен и у противников и у союзников... - рассказывали придунайские сербы.
Однажды ночью сербы привели беглецов к берегу Дуная. К извечной границе, разделявшей враждующие страны, границе наций и веры. Они же подговорили одного рыбака, чтобы тот на челне, надежно спрятанном в прибрежных камышах, перевез их на противоположный берег реки. Дунай! За ним взлелеянная в мечтах беглецов воля!..
- Отдельные отряды наиболее отчаянных турок иногда прорываются за ясыром и за Дунай. Случается, что и на польских казаков наталкиваются на той стороне... - говорил пожилой рыбак. - Где-то за Суботицей и на нашем берегу Дуная уже хозяйничают австрийские цесарские полки. Но против них тьма-тьмущая турок. Беглецам сподручнее переправляться через Дунай тут. Ходят слухи, что полки польских казаков проходят поблизости. Как огня боятся их турки!
- Казаки, с Днепра? - с волнением спросил Богдан, услышав эту весть.
- Видимо, запорожцы, коль казаки. Да разных слухов тут столько, что люди уже перестали верить им. Про казаков тех болтают, что они воюют и за венгерского Бетлена, и за австрийского цесаря. Дерутся ли они между собой, сам черт их не поймет. Только турки стороной обходят и королевских и бетленовских казаков, хотя вместе с ними воюют на стороне Бетлена.
- Спасите меня, братья сербы! Снова попасть в руки к янычарам мне не страшно, но это - смерть. Я должен еще столько перебить их, пока сам погибну! Народ свой погубили, на вечный позор обрекли имя "турок", проклятые. Лучше умереть, чем попасть им в лапы!..
И не мог сдержать себя, хотел выбежать из надежного укрытия и броситься к Дунаю.
- Куда ты, казаче? Всему свое время. Ведь это же турки, сам говоришь! Погоди, скоро сынок мой вернется из разведки.
А он не заставил себя долго ждать.
- В Пожареваце турки! На той стороне Дуная еще вчера прошли через Канижу польские казаки-лисовчики. То-то турки и бегут от них. Переправы через Дунай будут стеречь до самого Мохача. А за ясырем на тот берег посылают отдельные отряды.
Неожиданно для беглецов переправа через Дунай усложнялась. Богдан совсем приуныл. Неужели все надо начинать сначала? Казаки уже совсем рядом, а ему все еще угрожает встреча с турками.
- Будут стеречь переправы через Дунай? Но пока что их тут нет. Может, еще успеем, братья сербы... - упрашивал Богдан.
И снова к сербам обратился Назрулла:
- Умная и единственно правильная в наших условиях идея! Челн, говорите, утлый, только по одному можно переправлять. Вот и начнем с брата Хмеля. Может, и мальца третьим взяли бы?
- Только одного! - И, уже стоя в челне, крикнул своему сыну: - Следи за дорогой из Костолаца на Смередово. В случае чего, зажигай костер и беги в укрытие под скалой...
Уже у берега волна стала раскачивать утлую посудину. На середину Дуная выбрались, гребя изо всех сил против бурного течения. Вдруг Богдан с ужасом прошептал:
- Костер загорелся!..
Рыбак вмиг развернулся и направил челн прямо к берегу, а не наискосок. Старался не касаться веслом борта. А в челн били волны, течение несло его прямо в пасть ночи и водной стихии. Куда прибьет, если и не перевернется челн, в чьи руки попадет беглец?
Но не только это тревожило Богдана. Что случилось с товарищами, оставленными на том берегу? Не лучше ли было подождать еще, как советовал рыбак? Вместе легче искать путей для бегства...
И не отрывал глаз от чернеющего на фоне звездной ночи леса. Противоположный берег Дуная теперь будто слился с небом. Только блеском отображенных в воде звезд, таких спокойных на омертвевшем небе, выдавал себя Дунай, воспетый в песнях как "тихий".
Снова вспыхнул огонек на противоположном берегу. Вслед за огоньком эхом прокатился выстрел.
- Это друзья стреляют, - дрогнувшим голосом сказал Богдан рыбаку. Ведь этот выстрел для Назруллы мог быть последним.
- Для нас это хорошо. Очевидно, находчивый турок хочет выстрелом отвлечь внимание солдат от Дуная.
Челн с разгона врезался в берег.
Богдан сидел на крутом берегу Дуная с заряженным ружьем, прислушиваясь, присматриваясь к темному противоположному берегу. Там остались его друзья-спасители! Зачем они стреляли? Защищались или подавали сигнал? Может, это был Прощальный салют его свободолюбивого и поэтому несчастного бывшего пленника Назруллы? И тревога тяжелым камнем легла на сердце.
Вглядывался в черный мрак ночи, а видел страдальческие лица друзей. Петру Парчевичу не было еще и тринадцати лет. За несколько недель, прошедших после встречи с ним в перелеске на берегу Черного моря, ему пришлось испытать немало горя и невзгод, не раз смотреть в глаза смерти. Юноша и у себя на родине испытал все ужасы тюрьмы, брошенный туда завоевателями.
"Только бы жив остался! За это время он прошел хорошую школу, сделавшую его непоколебимым борцом за свободу родной Болгарии, за ее многострадальный, томящийся в турецкой неволе народ. Мы... встретимся еще, неминуемо встретимся на этих трудных путях борьбы за свободу своих народов! Долговечность человека измеряется не только возрастом, но и борьбой..."
Рассвет застал Богдана одиноко сидящим на прибрежной скале, погруженным в свои мысли. Не дождался он своих друзей с противоположного берега.
Вдруг вспомнил о медальончике патриарха, отыскал его у себя на груди. Поднялся на затекшие от долгого сидения ноги и направился в лес. Наблюдал, как постепенно рассеивалась тьма над водами Дуная, а вместе с ней исчезало и тяжелое чувство неволи. Только скорбь и печаль охватывали его при воспоминании о друзьях. Сколько он потерял друзей за эти два ужасных года разлуки! И снова на перекрестке дорог, одна из которых должна привести к свободе.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПРОРАСТАНИЕ ДУБА
Труд на благо Родины зовет патриота.
Добролюбов
1
У Богдана кружилась голова не то от голода и долгих скитаний, не то от пьянящего ощущения свободы.
Как много значила она для блуждающего в лесных дебрях беглеца... Что для него голод и скитания, когда он чувствует себя свободным человеком...
Венгерские крестьяне приняли его за помешанного или притворявшегося им, чтобы свободнее было воровать съестное. Он был в грязной одежде и с ружьем в руках. Оброс, как дикарь, а глаза болезненно блестели. Пытался заговорить с крестьянами, но они не понимали его языка.
Крестьяне боялись подойти к нему. Они издали бросали ему что-нибудь съестное, точно дразнили куском коржа или костью с мясом. А когда он приближался к ним, с шумом убегали. Наконец кто-то из крестьян заявил о нем в полицию. Прискакали трое австрийских солдат из участка. Они приближались к нему с трех сторон, словно приготовились вступить в бой. Он же приподнял свое ружье, поглядывая на них исподлобья, точно зверь.
- Вер ист ду?.. Их бин зольдат Горф... [Кто ты?.. Я солдат Горф... (нем.)] - приближаясь к странному воину, сказал один из всадников.
Богдан не знал немецкого языка, по догадался, о чем его спрашивают, и несказанно обрадовался, услышав человеческое слово хотя не на родном, но и не на турецком языке. В притупившейся памяти вдруг всплыло давно забытое слово "камерад", и он невыразительно произнес его. Душой чувствовал, о чем спрашивают, хотя венгерский язык был для него настолько чужим и странным, что у пего даже закрадывалось сомнение, не попал ли он снова в какой-нибудь дальний турецкий вилайет [область (турецк.)], где говорят на персидском или арабском языке...
- Кучук кардешляр!.. [Братцы!.. (турецк.)] Братья! Я разговариваю на латинском, турецком, а также польском и украинском языке... - произнес он скороговоркой. Он торопился, подбирал слова, словно боялся, что ему помешают.
- И на польском тоже, прошу пана?! - переспросил второй воин, подъезжая на коне к Богдану.
- Да, да. Бардзо прошу пана жолнера... Я, естем...
И, шатаясь, шагнул навстречу всаднику. Силы покидали его. Сначала оперся на ружье, но покачнулся и упал на землю точно подкошенный, протянув руку к воину, заговорившему с ним на ломаном польском языке.
Солдаты соскочили с коней. Старший из них, назвавшийся Горфом, приблизился к лежащему Богдану, повернул его за плечо, чтобы заглянуть в обросшее и изможденное лицо. Горф, подбирая польские слова, старался выяснить, кто он.
