Юрий Безсонов - Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков
{180} Они сходятся и идут сзади…
Подходим к мосту на материк… Перешли… Закуриваем второй раз… Папиросы у нас хорошие. Предлагаем конвоирам… Отказываются. — Дело хуже…
"Ну где же будем ломать метелки?" Обращается к нам Мальсогов.
— "Дальше, товарищ десятник, я бывал на этой работе", отвечаю я.
Подходим к тому месту, где действительно обыкновенно ломают метелки…
"Вот здесь… Ну что ж покурим", в последний раз пробую я конвоиров.
— "Садитесь закуривайте", отвечают они. Ни им, ни нам не надо торопиться. Эта работа считалась легкой.
Сели, закурили… Идет разговор… Но голова в нем не участвует…
"Ну пошли работать…" Сказал я вставая.
Сазонов снял полушубок. Я с Мальсоговым, как было условлено, пошел в одну сторону. Мальбродский с Сазоновым в другую. Расстояние между нами шагов 20. Так развели конвоиров. Краснощекий со мной.
"Вот гадость", подумал я, "ведь здоров, как бык, а надо брать"…
Работаю… Смотрю на него… Он не спускает с меня глаз.
Отошел в сторону, он за мной, в другую, опять то же. Дело плохо, ведь так не возьмешь.
Проработали минут десять. Я вижу, что Масальгов ломает вместо березы ольху. Обращаюсь к нему и говорю:
"Товарищ десятник, вы не то делаете", и вижу, как к нему оборачивается и конвоир.
"Сейчас или никогда" мелькнуло у меня в голове. "Время!" Понял я… И поднимаю воротник…
Конвоир стоить ко мне в пол оборота, шагах в 8-ми. Сазонов и Мальбродский видят сигнал… Но Мальсогов не смотрит…
Я делаю 3–4 прыжка и всей правой рукой, в обхват, обнимаю горло конвоира… Левой прижимаю правую к своей груди и начинаю его давить.
И мое удивление! С хриплым криком-"Ааа…" {181} краснощекий, опускается подо мной… Винтовка его падает, и я сажусь на него верхом.
Мальсогов оборачивается… Подскакивает и подхватывает винтовку. Те двое барахтаются с другим конвоиром…
В несколько приемов Мальсогов там и всаживает конвоиру штык. Тот выпускает винтовку, ее берут и картина сразу меняется.
Два конвоира и пятый, подняв руки кверху, стоят на коленях и молят о пощаде. Слезы, рев и просьбы не расстреливать…
Винтовку передают мне. Штык дугой… Совершенно согнулся. — Попал в кость.
Первый приступ ощущения свободы! Но думать нечего… Мы недалеко от ветки железной дороги… И надо уходить…
Плачущие конвоиры ставятся в середину, я с Мальсоговым по бокам … Компас в руку… И на запад. Так начался наш 35-тидневный марш (по лесам и болотам).
День был ясный теплый…
Ярко светило солнце…
Но еще ярче было на душе… Солнце, небо, кусты, деревья, даже болото по которому мы шли казалось каким то особенным невиданным новым хорошим праздничным…
Вот она настоящая свобода… Вне человека… Вне закона.
Бог — Совесть… Сила — винтовка в руках…
И больше — ни-че-го…
Хотелось упиться этим состоянием. Вся опасность еще впереди. Но день да мой… День радости счастья…
День свободы…
Это чувствовалось остро.
Мы сняли шапки, поцеловались и вздохнули полной грудью.
У нас 30 патронов. Мало. Но 28 в противника и 2 в себя — таково было мое с Мальсоговым условие.
Шли лесом по болоту…
Кучами, в особенности в лесу погуще, лежал снег. Ручейки разлились… Ноги вязли…
Надо были уйти с места работы.
Конвоиры и 5-ый шли в кучке, за ними Сазонов и {182} Мальбродский. Я с компасом и винтовкой шагах в 10-ти сбоку. Мальсогов сзади.
Пройдя версты три, мы были совершенно измотаны, и я сделал первый маленький отдых. Конвоиров и 5-го посадили на приличное расстояние и запретили им разговаривать между собой.
Сами сели в кучку, выпили болотной воды и начали строить дальнейший план и делиться первыми впечатлениями.
Покуда мы были в сравнительной безопасности. Мы в лесу, и раньше, как в 12 часов дня, то есть в обед, нас не хватятся. Потом, конечно, погоня по следу и наверное полицейские собаки.
Последнее обстоятельство мне особенно не нравилось. В лесу от человека уйти можно, но от собаки трудно, поэтому даже на этих трех верстах, переходя ручейки, я старался провести всех хоть немного по воде. Но конечно наш след можно было найти.
План наш был такой: Прежде всего нам нужно перейти железную дорогу Петроград — Мурманск. Она находилась в 12-ти верстах от лагеря. Затем, обогнув с Севера город Кемь, выйти на реку Кемь, которая течет с запада на восток и придерживаясь ее, идти на запад.
Все это возможно было выполнить, но тут являлось препятствие конвоиры.
Идти сразу этим путем, — значить конвоиры вернутся в лагерь и покажут наш след.
Расстрелять… Я не мог пойти на это. Я убью только тогда, когда по совести, будет совершенно ясен выбор — или убить или умереть. Бог меня спасал, спасет и без убийств…
Что делать?
Показать след в другом направлении — идти на север.
Так решено.
Отдыхая, мы вспоминали подробности…
Позвали "Краснощекого" конвоира…
Оказалось, что следя за мной, он по лицу и манерам подозревал меня в желании бежать в одиночку…
"Почему"? — "В вас виден бывший офицер".
"Ну так что ж? — "Опасный элемент… Только не расстреливайте меня", становясь на колени со слезами умолял он…
Вспомнили про согнутый штык… Позвали другого {183} "сопротивлявшегося"… Осмотрели и перевязали рану… Оказалось не опасно штык попал в кость. И… согнулся…
"Рана пустяки… Только оставьте живым", взмолился и этот.
За короткий промежуток нашего путешествия эти мольбы повторялись чуть ли не в десятый раз… Они были уверены, что их кончат…
Трудно было их успокоить и уверить в различии большевицкого и нашего отношения к человеческой жизни.
Пригласили и "пятого", нашего невольного компаньона. Он оказался казаком "Васькой Приблудиным". При разоружении он никак не мог понять… Кто — кого? Поэтому встал на колени и поднял руки.
Я спросил его, что он хочет делать: — Вернуться в лагерь? Идти своей дорогой? Или следовать за нами?.
Взмолился взять его с собой. Нас это конечно не устраивало — лишний рот и, хотя и свой брат арестант, но все таки нельзя довериться… Покуда вопрос оставался открытым.
Передохнули. И надо было двигаться…
Солнце грело, и на ходу становилось жарко…
Мы сняли с себя все, чтобы идти налегке, и нагрузили этим красноармейцев… Ничего, пускай попарятся и вымотаются.
Мальбродский отдал свою одежду и надел красноармейскую форму.
Тоже хотел сделать и я, но мне она была мала.
Трудно было идти. Сапоги были полны водой… Болото вязкое… Лес лежал… Натыкались на заросли… Но шли бодро… Ощущение свободы двигало вперед… Все казалось хорошо.
Часов у нас не было. Я определял время по солнцу и компасу. Перевалило за 12…
Мы шли не останавливаясь… хотелось сеть… Часа в 2 опять передохнули… И опять пошли… Начали выдыхаться… И вот около 4-х часов, взобравшись на гору, мы увидели линию железной дороги Петроград- Мурманск а на юго-западе город Кемь…
Здесь мы решили отдохнуть и поспать, чтобы потом двигаться всю ночь.
Единственной ценной для меня вещью на Соловках было мое {184} Евангелие. Его я взял с собой. Дня три-четыре спустя после нашего побега, я начал путаться и сбиваться в счете дней и поэтому, не имея бумаги, я решил на Евангелии записывать наши дневки. Обозначал я их какими-нибудь событиями, предметами или происшествиями, которые чем-нибудь выделялись и врезывались в мою память. Потом уже эта запись перешла в короткий дневник.
Этот день у меня записан так:
18-го мая, — Разоружение конвоиров и побег. Дневка с красноармейцами.
И в моей памяти встает картина этого отдыха.
Мы расположились на горе. Все устали, хотелось сеть и спать. Сазонов, вопреки моему желанию, все таки утащил из лагеря кусок сала, величиной с кулак, и несколько кусков сахару. Тут это очень пригодилось и мы закусили.
Опять усадив красноармейцев и "пятого" в кучку, мы разостлали одежду, и с удовольствием заснули, по очереди будя друг друга и передавая винтовку для охраны, и наблюдения за конвоирами.
Что со мной? Где я? — Не мог я понять просыпаясь.
На свободе!.. Вздохнул я… На настоящей, невиданной еще мною свободе… В лесу, который знает только зверя…
А впереди?
Что Бог даст!. Жизнь, любовь, счастье… Или — смерть.
Два выхода.
Но если и смерть, то не страшно… За миг такой свободы — отдам жизнь!
Солнце еще не зашло, но день кончался… И начиналась белая, северная ночь с ее особым настроением…
Нужно было решать, что делать с красноармейцами.
Я посоветовался со своими, и хотя они были против этого, я твердо решил их выпустить на свободу.
Но надо было сделать все, чтобы они вернулись в лагерь как можно позже.
И я обратился к их совести…
Зная хорошо, как их будут допрашивать, я, говоря с ними, вызывал каждого отдельно.
