К Тарасов - После сделанного
- Ну вот, улики, - усмехнулся Сенькевич, расправляя половинки листа. Если сам Смирнов писал, то хоть бы ради них должны возвратиться.
- А вдруг не сам?
- Кто б ни писал - улика. Придут.
Замолчали.
Ни звука не слышалось сверху, где сидел Децкий, и вокруг мельницы словно бы все замерло, только глухо рокотал водосброс.
- Иди-ка к окну, - сказал Сенькевич. - Вдруг они тылами вернутся.
Корбов понятливо кивнул и отправился по указанию. Проскрипели лестница, сухие доски помоста, и вновь настала ровная тягостная тишина.
Сенькевич, став на место Корбова, поглядывал на недалекую опушку, откуда могли появиться преступники, а мысли его текли сами собой, и мысли эти были угрюмые. Он находился в засаде, и ему сейчас припоминались многие другие ожидания, когда так же медленно тянулось время, а неизвестность и ответственность, связанные с задержанием, отзывались таким же глубоким волнением. И вставали в памяти люди, которых приходилось задерживать: это всегда были разные люди - различной силы, храбрости, ума, темперамента, но всех их роднила непонятная Сенькевичу способность быстро и бездумно ударом ножа, дубины, камня сокрушить чужую жизнь и судьбу.
Еще он сердился на себя, что попал впросак, что остался в живых не по своему умению, а случайно, в силу просчета преступников или какого-то их хитрого расчета, который случайно не исполнился, и Сенькевичу хотелось провести задержание умно, с пользой, которая компенсировала бы недавний промах. Почему их двое, еще думал Сенькевич. Что кроется за этими действиями парой? Не супружеская ведь пара. Не с женой Смирнов выступает. Двое мужчин - Корбов приметил. И чем Децкий им навредил? Зачем убийство? Только ли из-за алиби на вечер смерти Пташука? Но и сам Децкий не казался чистым. И уж совсем неприятно выглядели его грубые намеки, что вся вина за хищения окажется на Пташуке, на мертвом - который не может защититься и с которого, мол, не удастся спросить. Но если Децкий настроен защищаться за ширпотреб, то зачем риск убийства Смирнову? Что он и еще кто-то этим выигрывают? Или Децкий и впрямь решил исполнить роль мстителя? Много, много сходилось загадок, которые нельзя было разрешить умозрительно. Сберкнижка, смерть Павла Пташука, нападение на Децкого - все как-то непонятно стыковалось, и все имело разные мотивы. Только какое бы ни готовилось или осуществилось преступление, думал Сенькевич, всегда побуждениями ему служат жадность, страх, ничтожество сердца, злоба или все вкупе. Однако всегда в разных вариантах и комбинациях, продиктованных обстоятельствами и циничным расчетом. Какие же здесь сопряжения? Сберкнижка - из жадности, Пташук - из страха, Децкий - из злобы или тоже со страха. Страха чего? Чего они боятся со стороны Децкого?
Красивое все-таки место облюбовал себе этот завскладом, подумал Сенькевич. Очень красивое. Лес, луг, чистая речка, безлюдье, все, как в прошлом веке, прямо именье свое. Тем, верно, и тешился, что у него лучше, чем у прочих, что он умеет жить, а прочие теснятся, что он барином сидит, хуторянином, кулаком. Из полутьмы старой мельницы мир, открывавшийся сквозь щели, казался прекрасным, и Сенькевичу стало особенно неприятно, противно, что среди этой красоты природы сейчас ходят два враждебных жизни человека; его чувство справедливости и добра не хотело примириться с их жестокостью, и в глубине души он хотел, чтобы они не пришли, чтобы убоялись крайности зла, не смогли быть убийцами, самовольными носителями смерти, тварями того света, чуждыми миру людей. Но это была боль всегдашнего желания не иметь дела с душевно мертвыми, которых ничто не в силах пронять, ничьи и никакие мольбы, только страх собственной гибели. Лишь в раздавливающих тисках полного поражения, под гнетом неопровержимых улик, пред видением мрачного своего исхода будилась в них совесть, да и то не совесть, а жалость к себе, и они каялись ради пощады, вымаливали милость, готовы были на любую работу, на муки пожизненного заключения, лишь бы жить, жить...
Вдруг, ломая его чувствования, послышался в лесочке шум заведенного мотора. "Неужели уедут?" - с недоверием и с некоею радостью подумал Сенькевич, но оправдались худшие предположения: на лужок выехали серые "Жигули" и напрямик направились к мельнице. Сенькевич кликнул Корбова, и оба они заторопились в камору исполнять свой план. Корбов лег на живот, лицом в пол, и сцепил за спиной руки. Обозначая повязку, Сенькевич обернул ему ноги и руки бинтом. Сам же он лег, как был брошен, - на спину. Децкий же наверху уселся возле проема, чтобы в случае следовательской неудачи - а думалось, что следователям не повезет, что их могут застрелить, и даже хотелось этого, - чтобы при таком исходе задержания выпрыгнуть в окно, скрыться в олешнике и бежать.
Машина подкатила вплотную к мельнице, заглох мотор, через считанные мгновения двери распахнулись и преступники вошли внутрь. Сенькевич узнал в зеленом завскладом Смирнова, второй же в поднятом капюшоне оставался ему неизвестен. Завскладом подошел к каморе, кинул на узников короткий взгляд и отошел. Было слышно, как приятель сказал ему: "Давай, давай!" Сам же он неподвижно стоял у входных дверей. Завскладом тут же вымело за порог, он появился через минуту с канистрой и по знаку второго стал плескать бензином на стены, приближаясь к каморе. Противно и страшно запахло бензином.
Сенькевича била дрожь ненависти. За пятнадцать лет работы в розыске он видел разных негодяев, но такое зверье еще не встречалось. На мгновение ему открылась жуть той смерти, на которую их хотели обречь. Мельница в дебрях леса, людей вокруг никого, а если и случится человек - чем тушить, хоть и река возле, руками черпать? И зачем тушить, кому придет на ум, что внутри двое связанных людей. Сухое же дерево вспыхнет, как спичка, и сгорит дотла; полчаса, час - и пепелище, никто и причин пожара не станет искать постройка брошена, это просто дрова. Он решил ждать до последнего мгновения, до того, как повернут выходить.
Тут, однако, случилась совершенная неожиданность. Когда завскладом поднес канистру к каморе, дружок прыгнул к нему и свалил ударом кастета. Затем он вытащил поясной ремень завскладом, связал ему руки и бросил напарника в камору. Сенькевич, поразившись, узнал коллекционера.
- Кляпик таки выплюнули, товарищ майор! - сказал коллекционер.
Постояв, посмотрев на три свои жертвы, он спросил:
- Децкий, ты жив?
Корбов передернул плечами.
- Сам виноват, - сказал коллекционер. - Уговаривал же тебя не шуршать. А ты - денежки, Паша, старушка...
- Значит, это вы в сберкассу ходили? - спросил Сенькевич.
- Узнаю настоящего следователя, - сказал коллекционер. - Все тайны волнуют. Скрывать не стану - я. Катя рассчитала, подсказала, что можно, что вот этот, - глянул на Корбова, - легче в прорубь прыгнет, чем в милицию, ползавода обокрал...
Децкий наверху, слыша эти слова, зашелся от ненависти и ужаса.
- Так вы и Павла Пташука? - спрашивал Сенькевич.
- Нет, Павла не я. Катя ездила к Павлику. Я сидел у телефона, отвечал, что купается. А сейчас она сидит, отвечает, что я обед готовлю.
- А старушку за что?
- Случайно. Испугалась.
- А приятеля за что?
- Надоел. Я его со вчерашнего вечера опекаю. Катя привлекла, чтобы Децкого вытянуть как-нибудь за город.
Вернувшись в сознание, завскладом прозрел, что он предан, связан и сейчас чиркнет спичка, вспыхнет бензин, он заживо сгорит и превратится в уголь; он мгновенно обезумел, волосы его вздыбились, лицо исказилось судорогой; качаясь по брезенту, напрягаясь разорвать ремень, он в ужасе кричал недавнему своему напарнику: "Не хочу! Гад, гад! Развяжи меня!"
Слушая эти отчаянные и напрасные вопли, Децкий радостно и презрительно улыбался. Что, страшно, крыса гремучая, отмечал он с удовлетворением. А мне как было? Что мне, гад, готовил! А я не кричал, не верещал поросенком. Жалко себя, жутко - это хорошо, это по заслугам. Не рой другому яму - сам в нее попадешь. Вот и угодил. Помучайся, дрянь, потрясись, узнай, каково видеть свою могилу, слышать смерть, напрасно плакать, глядеть в пустые глаза и взывать о пощаде, взывать тщетно. Только лучше бы тебе, Петя, подумал Децкий, умереть, сдохнуть прямо сейчас от разрыва сердца. И тюрьмы избежишь, и пользу сделаешь - тогда, тогда пусть хоть сто следователей на завод приходят.
- Но чем же, если не секрет, - спрашивал Сенькевич, - вам Пташук досадил?
- Конечно, секрет, - отвечал коллекционер. - Но уж так и быть... Угораздило его морду высунуть в окно, когда в поезде вот к этому ослу ехал. Воздуха свежего захотелось, а я за кассами прятался. Он заметил. Хорошо, что пьяный был, не сообразил. А когда этот дурак следствие начал, вынюхивать пошел, Пташуку и припомнилось. Он Катьке позвонил - где меня встретила...
Децкого замутило; выплыл со дна души грех роковой ошибки и предстал в тяжести неисправимых последствий: не бросил бы он в тот вечер трубку, не рявкнул бы, что шарики не вертятся из-за водки, проявил бы самое малое терпение, необходимый попросту интерес, и Паша остался бы жив, и отношения с Катькой, с коллекционером, с инспектором сложились бы совсем по-иному. Катьку надо убить, подумал Децкий с жестокой решимостью. Но тут же рефлекс самосохранения разбил эту решимость. Нет, не время мстить Катьке, понял Децкий. А надо срочно ей позвонить и сказать: "Катюша, любовник твой схвачен, спасай шкуру, топи дружка, или он тебя утопит. Он все рассказал, все без утайки, скотина тщеславная". Прямо к ней и поеду, решил Децкий. Под стражу сейчас не возьмут, права не имеют, оснований нет. Мало ли что убийцы натрепали. Он, Децкий, их и раскрыл, милицию на них вывел. Выкручусь, думал Децкий, не поддамся.
