Эрнест Лависс - Том 5. Революции и национальные войны. 1848-1870. Часть первая
В эту эпоху во Франции возникло множество благотворительных учреждений, яслей, детских приютов, богаделен, обществ взаимопомощи (число которых за три года возросло на целую треть). Во всех крупных центрах поощрялось основание рабочих поселков; в городах и деревнях правительство пыталось организовать врачебную помощь. С другой стороны, основание в 1852 году поземельного кредита, который в 1854 году сделался настоящим государственным учреждением, дало возможность землевладельцам, крупным и мелким, а также коммунам и департаментам получать за невысокие проценты необходимые для их предприятий капиталы. Крупные железнодорожные линии, постройка которых едва началась при Луи-Филиппе, быстро были доведены до конца; кроме того, был построен ряд новых линий; а в 1857 году установлены правильные рейсы трансатлантических пароходов в Гавре, Сен-Назере и Бордо.
Благодаря этим новым улучшениям средств сообщения торговые обороты ускоряются и расширяются. Железоделательная промышленность, горное дело, производство светильного газа и т. п. преобразуются и быстро развиваются. Париж под диктаторским управлением префекта Османа[69] (с 1853 года) украшается, оздоровляется и благодаря проведению новых улиц и постройке новых зданий приспособляется к потребностям современной жизни. Его примеру начинают следовать остальные большие города. Всемирная выставка 1855 года обнаружила громадные успехи, сделанные в короткое время французской промышленностью; эти успехи не следует, конечно, приписывать исключительно императорскому правительству, но не подлежит сомнению, что оно в значительной мере им содействовало.
Первые симптомы недовольства. Однако даже первые годы Второй империи не были сплошь периодом величия и процветания; медаль имела свою оборотную сторону. Пример двора, а также слишком быстрое образование или рост некоторых состояний развили в буржуазии, а скоро и в народе, наряду со стремлением к благосостоянию, жажду роскоши и необузданную погоню за наслаждениями. Колоссальные биржевые операции, вызванные государственными займами и выпуском на рынок множества промышленных и финансовых ценностей, породили погоню частных лиц за быстрой наживой. Общественная мораль явно изменилась; биржевая игра сделалась потребностью. Тщетно император высказывал свое одобрение сочинениям, которые обличали и высмеивали биржевую спекуляцию[70]; даже окружающие его лица были заражены этой болезнью, а его платонические увещевания не производили никакого действия.
Приток и быстрое обращение капиталов, равно как украшение городов вскоре повлекли за собой вздорожание всех продуктов, от которого особенно страдали рабочие, рантье и чиновники. Если к этому экономическому кризису прибавить случайные бедствия (неурожай, холеру), посетившие Францию в 1853–1855 годах, наводнения 1855 и 1856 годов, наконец убийственно продолжительную Крымскую войну, которая обездолила множество семейств и в которой народ не усматривал никаких выгод для страны, то мы поймем, что уже с этого времени оптимистическое и доверчивое настроение нации не было свободно от некоторой примеси недовольства.
Оппозиционные партии (легитимисты, орлеанисты, республиканцы) с 1852 до 1857 года. Правда, народ мало сознавал это недовольство. Впрочем, он почти лишен был легальных средств для его выражения, а применить иные средства ему не приходило в голову[71]. Толпа не устраивала демонстраций. Конечно, партии, враждебные Империи, не сложили оружия и не отказались целиком от своих надежд. Но они не успели еще оправиться от растерянности и уныния, в которое их поверг государственный переворот. Они производили впечатление офицеров без армии; нерешительный характер действий и недостатки тактики, казалось, еще надолго обрекали их на полное бессилие.
Наименее опасной была, конечно, партия легитимистов, которая составляла ничтожное меньшинство нации и была непопулярна в народных массах. А между тем правительство относилось к ней с величайшей предупредительностью ввиду ее тесной связи с духовенством, в котором оно само сильно нуждалось. Поэтому известное количество роялистов примкнуло к Империи без особого сопротивления и начало принимать от нее должности и почести[72]. Другие мирно будировали или сочиняли острые эпиграммы, которые оскорбляли Наполеона III, но особенного вреда причинить ему не могли. К тем, кто слишком злословил, врывалась иногда полиция, уносившая после обыска их бумаги. Некоторые роялисты основали «федеральную лигу», существовавшую, впрочем, только на бумаге (1853). Вожаки партии ездили в Фромдорф и привозили оттуда неизменный лозунг: «воздержание». Граф Шамбор, самый непримиримый и самый инертный из всех претендентов (внук Карла X, представитель Бурбонов), как будто поставил себе задачей привести в уныние друзей своей полной достоинства, но чисто пассивной и выжидательной политикой.
Орлеанизм, насчитывавший в своих рядах настоящих государственных людей, администраторов, генералов и талантливых писателей, постоянно внушал Наполеону III сильное беспокойство, несмотря на свое фактическое бессилие. Осторожный Журналь де Деба, служивший официальным органом этой партии, гораздо больше раздражал императора тем, чего он не хотел говорить, чем тем, что он говорил. Орлеанские принцы, изгнанные из Франции, оставили там богатых и образованных сторонников, оппозиция которых, при всей своей корректности и умеренности, отличалась непримиримым характером.
Во всяком случае, эта семья (Орлеаны), также не обнаруживавшая никакой активности, могла бы причинить серьезные затруднения Империи лишь в том случае, если бы слияние привело к искреннему и полному примирению обеих ветвей династии Бурбонов[73]. Но эта двусмысленная политика натолкнулась с одной стороны на лойяльное сопротивление графа Шамбора, который требовал от своих родственников безусловного подчинения и признания его «божественного права», с другой — на непобедимое отвращение орлеанистов, которые, как, например, Тьер, Ремюза, Дювержье де Горанн и т. д., не хотели пожертвовать ради белого знамени принципами 1789 года. Герцог Омальский, принц Жуанвильский, герцогиня Орлеанская и ее дети отказались от такой жертвы. Таким образом, визит, сделанный в конце 1853 года герцогом Немурским «главе французской династии» во Фромдорфе, и ответный визит последнего (1854) королеве Марии-Амелии[74] не привели ни к чему. Глубокие разногласия и личная вражда, разделявшие обе семьи, остались в полной силе, а гласное констатирование этих разногласий графом Шамбором надолго сделало бесполезной всякую новую попытку к сближению.
В ожидании слияния обеих династий или реставрации одной из них орлеанисты и легитимисты составили так называемую либеральную коалицию, поставившую себе целью добиваться восстановления конституционных свобод, отмененных режимом 1852 года. Эта партия насчитывала в своих рядах многих выдающихся и талантливых людей, но она фатально была осуждена на бессилие именно потому, что состояла из представителей «избранного» общества, с презрением относившихся к всеобщему избирательному праву и не желавших вмешиваться с толпой. Ее главный орган Корреспондент (Gorrespondant) читался-только в салонах; ее главной квартирой была Французская академия, где так называемые «старые партии» были господами положения. В период 1854–1857 годов тон задавали там такие люди, как Гизо, Тьер, Кузен, Монталамбер; они ввели туда одного за другим Дюпанлу, Берье, Сильвестра де Саси, герцога Бройля, графа Фаллу. Привлечение каждого из этих лиц рассматривалось новой фрондой как великая победа; при каждом приеме нового члена произносились тщательно обработанные речи, полные многозначительных намеков, которые подчеркивались аристократической и религиозной аудиторией, «поражали» империю и ее сторонников в самое сердце, но не мешали этим последним чувствовать себя прекрасно.
Республиканская партия была более многочисленной, более решительной, более подготовленной к действию, чем партии монархические; естественно, что Наполеон III боялся ее и следил за ней больше всего. Но эта партия была бедна; в самой Франции находились лишь немногие из ее вождей, а остальные (и самые выдающиеся) были тогда в ссылке или изгнанци в разных странах, (в Швейцарии, Бельгии, Англии и т. д.). Те же из деятелей 1848 года, которые имели возможность остаться во Франции или возвратиться туда, должны были либо молчать, либо служить своему делу с крайней осторожностью. Кавеньяк, за которым строго следцли, держался в стороне от общественной жизни; Жюль Фавр произносил талантливые речи, которые правительство не разрешало печатать; Жюль Бастид тайком внушал новому поколению сознание своих прав и обязанностей; Гудгло с большим трудом устраивал подписки в пользу изгнанников. Единственные газеты, в которых могли высказываться представители демократической оппозиции — Век, Шаривари, Пресса (Siecle, Charivari, Presse) — старались вести'себя скромно и чинно, чтобы избегнуть административных кар. Когда умирал какой-нибудь блестящий носитель республиканской идеи, как Марраст и Араго в 1853 году или Ламеннэ в 1854 году, то народ вооруженной силой не допускался к участию в похоронах. Несколько студенческих сборищ, несколько свистков, которыми встречены были в 1855 году Сент-Бёв и Низар[75] в Коллеж де Франс и в Сорбонне, — вот и все те публичные манифестации, которые позволяла себе учащаяся молодежь, некогда строившая баррикады.
