Владимир Шигин - Дело «Памяти Азова»
Настроение восставших падало, потому что они чувствовали себя изолированными от масс флота. Кондуктора, которые никак не могли сочувствовать революции, намотали на ус упадок настроения большинства команды. Они задумали черное дело: овладеть крейсером и, так или иначе, подавить восстание. Действовали с подходцем, с хитрецой. Всячески обхаживали учеников перед ужином и наводили их осторожненько на мысль об ужасных последствиях мятежа.
Один из единомышленников Лобадина случайно подслушал эти переговоры и побежал на бак, где собрались члены комитета. Команда села ужинать, но членам комитета было не до ужина. Получив сообщение, что кондуктора мутят команду, Лобадин приказал дать дудку: „кондукторам наверх“. Один из кондукторов выскочил с револьвером наверх и крикнул: „Переменный и постоянный состав, кто не желает бунтовать, становись по правую сторону, а кто желает — по левую“. Кондуктор был положен на месте, успев дать один или два выстрела из револьвера.
Тем временем внизу дали команду: в ружье! Ученики, разагитированные кондукторами, расхватали винтовки, патроны, и началась стрельба. Почти все революционеры собрались на баке, несколько из них бросились за борт, остальные отстреливались от наступавших учеников. Один из революционеров пытался навести на учеников пулемет, но его сбили с ног, избили и связали. На беду смертельно ранили Лобадина. Когда его убийца торжествующе крикнул об этом команде, революционные матросы совершенно пали духом. Они быстро спустились в машину и в батарейную палубу, где смешались с учениками. Когда ученики прорвались на верхнюю палубу, революционеры бросили винтовки.
Еще в самом начале борьбы один кондуктор с несколькими учениками спустился вниз и освободил арестованных офицеров. Два мичмана сейчас же поднялись наверх и стали распоряжаться подавлением мятежа. По их приказанию обезоруженных арестованных революционеров начали свозить на берег на шлюпках и портовых пароходах. На первых двух шлюпках отправили главарей: Баженова, Колодина, Болдырева, Котихина, Пенкевича, Григорьева, Кроткова, Осадского и др. Весь постоянный состав тоже свезли на берег, и на крейсере оставили лишь часть машинной команды, необходимой для поддержания паров.
Коптюха выловили из воды, где он проплыл саженей десять, баталера Гаврилова нашли в машине лишь на следующий день.
Около десяти вечера со стороны моря к крейсеру подошла шлюпка со спущенными парусами. Часовой окликнул шлюпку и получил ответ: „Косарев. К Лобадину и Колодину“. Мичман Кржижановский, распоряжавшийся на крейсере, велел ответить: „Лобадин и Колодин принимают“.
В это время с берега возвращался баркас, отвозивший арестованных. Писарю Евстафееву, старшему в патруле, было приказано задержать шлюпку. А люди из шлюпки доверчиво кричали: „Здорово, товарищи!.“.
Евстафеев предложил им перейти на баркас. Таким образом, удалось арестовать и обезоружить запасного гальванера Косарева, ранее служившего на „Памяти Азова“, и двух неизвестных. Во время мятежа было убито 6 офицеров, ранено 3 офицера, судовой священник, два кондуктора, и матросов убито 20 и ранено 48».
А вот мнение участника событий на мятежном крейсере бывшего мичмана Н. Крыжановского: «Хотя Егоров и говорит, что история восстания им написана на основании архивных материалов главного военно–судного управления, однако, он вставил в описание много отсебятины, и нет уверенности, что цифры его взяты из архивных материалов. По моим воспоминаниям, потери в команде были наполовину меньше. У Егорова потери офицерского состава, намеренно или по ошибке, уменьшены. Вообще можно сомневаться, что Егоров внимательно читал материалы суда. Я лично был очень удивлен, что он „полонизировал“ мою фамилию и сделал меня Кржижановским из русской фамилии Крыжановского. В архивных материалах суда, конечно, моя фамилия написана правильно. Вероятно, Егоров считал, что для варварской роли „усмирителя“ лучше подсунуть человека иностранного происхождения.
Весь процесс восстания на крейсере „Память Азова“ был по характеру своему, по поступкам и выполнению чисто большевистским. Теперь, после революции, особенно бросается в глаза, насколько действия, организованные тогда социал–демократической рабочей партией, были идентичны с позднейшими действиями большевиков.
Надо признать, что расправа во время мятежа с офицерами была довольно жестокая. Когда часть офицеров убили и ранили, и оставшаяся в живых горсточка стала отступать на баркасе, то вдогонку по баркасу стреляли из пушек и сделали снарядами 20 пробоин. С затонувшего у берега баркаса остатки офицеров, почти все раненые, старались добраться до леса. Мятежники на катере с пушкой преследовали баркас, стреляли из пушек и ружей и хотели высадиться на берег, чтобы перебить раненых в лесу, но не могли высадиться, т.к. катер сел на мель.
На корабле, пока офицеры были здоровы и вооружены, избиение происходило из–за угла: стреляли из коечных сеток, из катеров и шлюпок с ростр, из–за всяких укрытий.
Взятых в плен мичманов и тяжело раненного старшего офицера хотели убить, но не убили лишь благодаря протесту части команды. После избиения офицеров Лобадин решил расстрелять кондукторов и за ними артиллерийских квартирмейстеров–инструкторов артиллерийского класса. Последнее не вышло, и успели убить лишь одного кондуктора Давыдова и проиграли все дело сами.
Комитет стрелял по своим судам, требуя их присоединения: „Кто не с нами, тот против нас“.
Команду терроризировали уже задолго до главного восстания. Казалось бы, будет несправедливым упрекнуть мятежников в излишней мягкости. Однако Ленин, анализируя революционные действия на флоте, сказал, что широкие массы матросов и солдат были „слишком мирно, слишком благодушно, слишком по–христиански настроены…“
Обман своих применялся революционерами очень широко: испортили суп — никому не сказали; подняли Андреевский флаг, подманили миноносец; переодевались в офицерское платье. В советском описании восстания Егоров говорит, что ночью Лобадин закричал: „выходи наверх, нас офицеры бьют“. Лобадин отлично знал, что стреляли матросы по вахтенному начальнику.
Тот же Егоров приводит пример террора, в виде угроз убить, избиений: „комендор Смолянский был здорово избит, его подозревали в том, что он написал команде письмо о дисциплине и верности присяге“. Также Лобадин объявил: „а кто будет восстанавливать матросов против Лобадина и его товарищей, того недолго выбросить за борт“. Террор применяется к судам, которые колеблются. Мятежники намеревались стрелять по Ревелю, требуя провизии и присоединения гарнизона к революции.
В ночь восстания обстановка террора и страха была создана искусственно: стреляли, пронзительно кричали, кололи штыками в темноте спящих, гасили свет. Казалось бы, что члены комитета состоят из „преданных революции товарищей“. Однако, когда в Ревеле решили послать за провизией на берег двух членов комитета, Гаврилова и Аникеева, в штатском платье, то тут–то усомнились: а не убегут ли. Недоверие к своей среде проявляется и после. Гаврилов готов сдаться, но требует офицера, своим не доверяет. Приговоренные к расстрелу вызвали меня для написания завещаний.
В офицерской среде того периода не было никакого сомнения, что восстание матросов есть лишь мятеж. Мятеж мог быть подготовлен во многих портах, на многих кораблях, городах, в среде армии и флота, но все же, это был только мятеж, а не революция. Офицеры уговаривали матросов, приказывали, наконец, стреляли и умирали на посту. За очень редкими исключениями не было мысли искать какого–либо компромисса.
Со времени восстания на „Памяти Азова“ прошло 42 года до написания этой статьи. Я пишу все по памяти, без каких–либо записей, а потому не могу претендовать на полноту изложения и уверен, что в описании есть неверности. В эмиграции есть еще много бывших морских офицеров Императорского флота, которые помнят 1906 год и происходящие в нем события. Будет справедливым почтить добрым словом имена рядовых офицеров, исполнявших свой долг в тяжелой и безотрадной обстановке ненормальных взаимоотношений того периода между офицером и матросом. Убитые офицеры крейсера „Память Азова“ отдали свою жизнь Родине, пытаясь восстановить порядок на корабле. Имена их не должны быть преданы забвению в анналах морской истории».
В ноябре 1908 года Ленин в статье «По поводу двух писем» с нескрываемой досадой признал, что Свеаборгский, Кронштадтский и «Азовский» мятежи матросов «были как бы завершением солдатских и крестьянских бунтов». Революция полностью провалилась, и Россия вступила в полосу относительной стабильности. Теперь на повестке дня было возрождение морской мощи империи.
Послесловие
Отгремели страсти 1906 года. Затем были годы спокойной жизни, Первая мировая, еще две революции, Гражданская война, эпоха мирного строительства и еще одна страшная война, на этот раз Отечественная. О «Памяти Азова» как–то забылось. Годы и политические вихри, пронесшиеся над Россией, не обошли стороной практически никого, кто имел то или иное отношение к мятежу на знаменитом крейсере, к мятежам в Кронштадте и Свеаборге.
