Габриэль Городецкий - Роковой самообман
По всем признакам, события в Болгарии достигли своего пика, когда Драганов стал избегать встреч с Деканозовым. Когда же они, наконец, встретились, русских, казалось, больше всего заботила реакция Турции на присоединение Болгарии к Тройственному союзу. Однако они не могли не видеть опасности, которая теперь грозила им со стороны Германии. В ответ на предположение Драганова, будто Россия пользовалась народными симпатиями болгар, чтобы распространить свой контроль на их страну, Деканозов указал, что Советский Союз «не преследует империалистических целей, а во главу угла ставит вопрос о своей безопасности»: «…мы в Советском Союзе часто обращаемся к истории, особенно для того, чтобы проследить, где Россия в прошлом подвергалась нападению и откуда появилась угроза ее самостоятельности. Однако следует иногда обращаться и к более близким примерам. Если мы обратимся к тому, о чем в настоящее время много говорят и о чем упомянул посланник, а именно к "новому порядку" в Европе, то мы увидим на примере некоторых стран, что он из себя представляет. По высказываниям, которые встречаются в прессе, можно сделать заключение, что малые страны будут в экономическом отношении являться как бы придатком этой одной господствующей страны в Европе. Мало того, "новый порядок", судя по той же прессе, предусматривает также и в политическом отношении полное подчинение малых стран — этой державе, а в военном отношении тем более, вплоть до гарнизонов этой державы в малых странах».
Между прочим, историческое наследие заставляло русских смотреть на английскую интервенцию в Грецию и на Балканы с такими же подозрениями{534}.
Как только был установлен график переброски германских войск в Болгарию, ее премьер-министру и министру иностранных дел предписали прибыть в Вену на церемонию в честь вступления Болгарии в число стран Оси. Попов «чувствовал себя как на кресте и категорически отказался ехать в Вену», отметил в своем дневнике Филов, правда, привел кучу оправданий, чтобы остаться дома. Царь Борис так никогда и не смирился с собственным решением. Он обвинял в нем Драганова и хотел отозвать его, после того как тот подпишет соглашение, «не предлагая никакого другого назначения»{535}. В отчаянии русские не жалели усилий, пугая болгар, но тщетно. Вышинский сыпал «резкими и аргументированными обвинениями, не давая [болгарскому послу] вставить слова». Цитируя болгарские газеты, лежавшие на его столе, он находил перемену их тона шокирующей. Жуков даже делал слабые попытки расшевелить болгарскую армию через голову правительства{536}.
Наконец, 26 февраля Молотов получил полную и точную информацию о вступлении немцев в Болгарию{537}. Два дня спустя, как и следовало ожидать, Шуленбургу были даны инструкции представить его в Москве как временную меру с целью остановить англичан в Греции. И снова краткий отчет домой об «озабоченности Молотова» действиями Германии не отражал желчного характера обмена мнениями. Молотов отказался принять за чистую монету доводы, приводимые Шу-ленбургом, тщетно старавшимся внушить Молотову, что противодействие англичанам в Греции совпадает с целями Советского Союза. Тот факт, что Советский Союз не проинформировали заранее, явно был еще одним дурным знаком{538}. Смущал также поток абсурдных оправданий соглашения болгарами, называвшими его «инструментом мира», который «не помешает… поддерживать и развивать хорошие отношения с СССР»{539}.
Чтобы затушевать значение своего хода, немцы спешно созвали Международный консультативный комитет по Дунаю, ведавший рекой к северу от Браилы. Они старательно развлекали русских роскошными обедами, экскурсиями и «блестящим оперным представлением» вагнеровского «Тангейзера». Всякое обсуждение спорных вопросов, однако, откладывалось до 30 июня, когда, как было прекрасно известно германской стороне, советские претензии уже устареют{540}. После того как 1 марта Шуленбург официально известил русских о присоединении Болгарии к Тройственному союзу, в арсенале Молотова мало что осталось кроме бесплодных предупреждений, что Советский Союз «не может воспринимать нейтрально» германские действия, подрывающие советские «интересы безопасности»{541}.
Гитлер вновь выиграл партию. Поздно вечером 1 марта Стаменова вызвали к Вышинскому, обвинившему Болгарию в распространении войны на Балканы. Недавний ультиматум свелся к вялому предупреждению, что Советский Союз, «верный своей политике мира, не может оказывать какую-либо поддержку Болгарскому правительству в проведении его нынешней политики». У Молотова даже не было никаких рычагов для борьбы с кампанией в болгарской прессе, на которую он возлагал ответственность за распространение ложных слухов о якобы преследуемых Советским Союзом целях{542}. В известной степени тяжелые и далеко идущие последствия падения Болгарии и Румынии осознавались медленно. В конце концов, как выразился Майский, ни Румыния, ни Югославия «не представляют "жизненного интереса"» для Советского Союза. Они были лишь инструментом для сбережения истинной стратегической цели русских — турецких Проливов. Проливы, признавался в своем дневнике Майский, — «совсем иное дело. Вы их не можете уступить!.. Впрочем, немцы это прекрасно понимают. Я думаю, они из-за этого не рискнут посягнуть на проливы. Германия не может себе позволить ссоры с СССР»{543}.
Жизненная необходимость Проливов
Неудача, постигшая Молотова в Берлине, тот факт, что Болгария стремительно шла в сети немцев, и все большее вмешательство англичан в события в Греции, естественно, перенесли внимание на Турцию. Подобно болгарам и румынам, турецкое правительство искало пути, чтобы помешать какой-либо великой державе укрепиться на Балканах и при этом остаться в стороне от войны. Вначале провал берлинской встречи принес туркам явное облегчение, так как любое соглашение там было бы достигнуто за их счет. Особенно не нравилась им идея разделить контроль над Проливами с русскими. «Дайте русским палец, — сетовал турецкий посол в Москве, — и они скоро откусят всю руку и захватят над Проливами полный контроль»{544}.
Через месяц после своего визита в Берлин Молотов узнал, что Гитлер действительно твердо решил не дать Советскому Союзу получить точку опоры в Турции. Папен, по-видимому, разъяснил Саракоглу, какое значение Гитлер придает сохранению Турцией независимости как ключу к поддержанию баланса сил. Гитлер рассчитывал, что советские интересы будут подчинены интересам Германии и обеспечены под ее патронажем{545}. Успокаивающее сообщение Актая, будто Папен действовал как посредник ради невмешательства Турции, Молотов встретил «кривой усмешкой». Он хотел, чтобы турки объявили немцам, что не предпримут никаких действий в Черноморском регионе, не проконсультировавшись с Советским правительством{546}. Еще больше Молотова беспокоило, как бы заявленные им в Берлине требования относительно Проливов не стали известны туркам, и поэтому он предпочел примириться. Проблема была в том, что проявленная слабость могла побудить турок перейти в германский или английский лагерь.
Немцы, болгары и англичане, однако, постарались, чтобы советская повестка дня в Берлине стала достоянием гласности{547}. Столь же безуспешны оказались попытки Молотова представить в другом свете миссию Соболева, объясняя ее опасениями, порожденными итальянской кампанией в Греции. Англичане снабдили Саракоглу достаточными доказательствами того, что Молотов намеревался «использовать Болгарию как кулак против Турции», а Советский Союз «отнюдь не отказался от своих амбиций в отношении Проливов»{548}. Саракоглу поспешил заявить протест по поводу предлагаемого русско-болгарского соглашения о взаимопомощи, утверждая, будто оно грубо нарушает соглашение 1929 года о предварительных консультациях между Турцией и Болгарией. Тем не менее, первейшая необходимость оставаться в стороне от конфликта заставила его, проводя осторожную политику, ограничиться официальным заявлением с отрицанием каких-либо воинственных намерений и обещанием консультироваться с русскими по спорным вопросам, касающимся Болгарии или Черного моря. Однако подозрения укоренились слишком глубоко, чтобы позволить какие-либо меры по укреплению доверия. «Мир, — саркастически заметил Молотов, — всего лишь предмет слухов и переговоров, а вот что касается войны, то она, к несчастью, является реальностью»{549}.
В тот самый момент, когда переговоры немцев с русскими зашли в тупик, новую инициативу относительно Проливов выдвинули итальянцы. Однако это, скорее, показное поигрывание мускулами Муссолини, в то время как его кампания в Греции захлебывалась, лишь продемонстрировало русским непрочность их собственного положения. Муссолини с растущей тревогой наблюдал за назревающим кризисом в отношениях Советского Союза и Германии, улучшавшим позиции последней на Черном и Средиземном морях{550}. Для Москвы в самом деле явилось сюрпризом, когда Муссолини выразил желание не только вновь начать переговоры, но и быстро перевести их в политическую сферу; он готов был признать новые границы Советов, их «права на Черном море, в Азии, [их] интересы на Балканах». Взамен итальянцы добивались признания их прав в Средиземноморье. Они даже настаивали на немедленном начале переговоров или в Москве, или в Риме, на уровне посольств или министерств иностранных дел{551}.
