Габриэль Городецкий - Роковой самообман
Тем временем, в начале февраля 1941 г., накануне отъезда Идена на Средний Восток, Криппс наконец получил инструкцию отозвать предложение о торговле «без промедления»{495}. За этим последовали обострение отношений с Румынией и осознание Комитетом обороны кабинета того факта, что Турция не станет воюющей стороной и, следовательно, главное ее достоинство — ее нейтралитет. Но, что еще важнее, Черчилль и Иден теперь стояли за выработку общей стратегической платформы на Балканах для защиты Греции. Это повлекло за собой приостановку операций в Бенгази и переброску крупных сил из Египта в Грецию, чтобы воспрепятствовать ожидавшейся атаке немцев с территорий Болгарии{496}. Потеряв инициативу и способность дать отпор германским посягательствам на Балканы, русские внимательнее отнеслись к таким же попыткам англичан. Различные донесения увеличивали страх, испытываемый Сталиным перед горячим желанием Черчилля заставить русских действовать, что, в свою очередь, вызвало бы «столкновение интересов между Германией и Советским Союзом»{497}. Навязчивая боязнь оказаться втянутыми в войну на Балканах постоянно присутствовала в расчетах Советов, отвлекая их от настоящей опасности, которая теперь грозила им со стороны Германии.
Болгария поворачивается к Оси
Шуленбург был потрясен тем, как отразилась бесплодная берлинская встреча на балканских событиях. Понимая, куда дует ветер, он буквально землю рыл, добиваясь успешного завершения торговых переговоров. Он вернулся из Берлина вместе с Шнурре, надеясь умаслить Гитлера, положив «большой договор с Россией на 1941/1942 г. под рождественскую елку в Берлине». Личное воззвание к Риббентропу и «ключевым фигурам среди военных» расписывало значительные концессии, предложенные русскими, подчеркивая «потрясающую прибыль, которую Германия может извлечь из такого договора, обещающего по сути 2,5 млн тонн зерна»{498}.
Провал миссии Соболева{499} еще больше омрачил небо над Кремлем. Сталин по-прежнему был полон решимости «помешать проникновению немцев на Балканы, так как это может угрожать Проливам». Молотов хватался за любую возможность внушить Шуленбургу, что аннексия Бессарабии «превратила Советский Союз в Дунайскую страну и, следовательно, его суверенные права и государственные интересы нужно принимать в расчет». На одну из их встреч в начале января 1941 г. он пришел вооруженный подробной картой трех рукавов Дуная и «упорно и неотступно» требовал, чтобы Германия и Италия убедили Румынию согласиться с эксклюзивным советским контролем над навигацией в устье реки{500}. Столь же настойчиво повторялись требования концессии на финские никелевые залежи в Петсамо{501}.
Но, к досаде Сталина, не добившись ожидаемых переговоров, он стремительно проигрывал битву в Болгарии без единого выстрела. В результате в Берлин на смену Шкварцеву был спешно отправлен Деканозов, не только как блестящий дипломат, но и в особом качестве, сохраняя свою должность заместителя министра иностранных дел. Деканозов, бывший на самом деле армянином, всегда выдавал себя за грузина, чтобы подольститься к Сталину и Берии{502}. Как доверенное лицо Сталина, он присутствовал при встречах Молотова с Гитлером, тогда как Шкварцева демонстративно выставляли. По слухам, изгнание Шкварцева стало результатом того, что ему не удалось своевременно осведомить Кремль о Венском арбитраже{503}. Тем не менее, хотя немцам сообщили о назначении Деканозова, он не встретил радушного приема, и его заставили ждать не только вручения верительных грамот, но даже короткого интервью с Риббентропом{504}.
Лишь спустя неделю пребывания в Берлине он стал с тревогой настаивать, чтобы Молотов передал немцам, что он занимает особый пост, и добился для него приема{505}. Тревога Деканозова была не напрасной. Ирония судьбы заключалась в том, что как раз в то время, когда 12 декабря его, наконец, допустили к Риббентропу, которому он преподнес обещанную во время визита в Москву фотографию Сталина с автографом, добавлялись последние штрихи к директиве «Барбаросса». Хотя Риббентроп восхищался портретом, обещал поставить его на свой стол в память о знаменательном визите и в надежде, что это «принесет такие же успехи и в будущем», он явно избегал скользких тем. С учетом обращения Сталина к дипломатическим мерам как последнему средству предотвратить войну следует обратить внимание на заверения Риббентропа, будто Германия надеется завершить войну «в течение будущего года… с возможно малыми жертвами». Затем Риббентроп объявил о намерении Гитлера заняться внутренней реконструкцией. Несмотря на обещание переговоров в будущем, Деканозов чувствовал, что Риббентроп стремится побыстрее свернуть беседу{506}.
Через день после подписания директивы «Барбаросса» Гитлер наконец позволил Деканозову вручить верительные грамоты в Рейхсканцелярии. По завершении формальностей он увлек посла на софу и небрежно извинился за проволочки, объяснив их тем, что «теперь время чрезвычайно напряженное». Усилия Деканозова развернуть политическую дискуссию Гитлер просто проигнорировал, он «это выслушал молча и только кивнул головой», в конце концов предложив обсудить все вопросы «в служебном порядке». Уверения Деканозова, что его присутствие на берлинской встрече и знакомство со взглядами Молотова могут ускорить темп переговоров, не встретили отклика. Гитлера, казалось, заинтересовали лишь общее этническое происхождение Сталина и Деканозова да чрезвычайная молодость последнего: в 41 год, отметил Гитлер, Деканозов был самым молодым послом в Берлине, где такой пост занимали лишь лет в 65. Риббентропу оставалось только предложить Деканозову, когда тот прощался, продолжить переговоры с ним{507}.
В качестве последнего средства Молотов попытался увязать заключение торгового соглашения с прогрессом в политической сфере{508}. Отсутствие Гитлера в Берлине во время рождественских праздников не позволяло принять какое-либо решение немедленно. Шнурре велели оставаться в Москве и сгладить последние препятствия, однако не советовали вступать ни в какой политический диалог. Сторонники Континентального блока в Министерстве иностранных дел все еще не теряли надежды заключить одновременно два соглашения{509}. Они рассчитывали, что выгодное торговое соглашение смажет колеса переговоров. Потому и Вайцзеккер препятствовал новому созыву Дунайской конференции, стремясь избежать «зрелища серьезного спора между немцами и русскими перед международной аудиторией»{510}. Однако отсрочка даже сделала Сталина более податливым по отношению к требованиям немцев, и торговое соглашение было в конце концов подписано 10 января{511}.
Косвенным образом это соглашение внесло свой вклад в кампанию дезинформации, как раз начатую немцами. Оно подробно расписывало механизм поставок вплоть до августа 1942 г., создавая у Кремля ложное ощущение мирной передышки. Вдобавок, чтобы утихомирить стремление Советов приступить к политическим переговорам, соглашение сопровождалось секретным протоколом, регулирующим советские претензии на пограничную территорию от реки Игорка до Балтийского моря, включая спор из-за Литовской косы{512}.
Вернувшись домой, Шнурре выполнил свое обещание Шуленбургу и представил Гитлеру доводы в пользу будущего сотрудничества с Советским Союзом. Гитлер внимательно выслушал его, но, как оказалось, Балканы не могли больше служить предметом переговоров, хотя он предпочел создать ложное впечатление, будто многое «еще не решено». Он готов был принять Шуленбурга в Берлине для консультаций, но дата намеренно оставлялась открытой и постоянно откладывалась. В начале марта Шуленбург жаловался, что Риббентроп снова отложил в долгий ящик его просьбу об отпуске{513}. Постепенно до него дошло, что отсутствие инструкций по будущим переговорам означает одно: Гитлер сосредоточился на войне{514}.
Между тем столкновение из-за Балкан принимало неприятный оборот. Болгарскому правительству казались невыносимыми тиски двух великих держав. Отклоняя советские предложения, оно в середине декабря умоляло Кремль понять «не только логически, но и душевно», как такое соглашение о взаимной помощи могло бы нарушить хрупкий баланс сил, установившийся на Балканах{515}. Сталин эмоциям не поддавался. Несколько раз Лунин, резидент ГРУ в Бухаресте, предостерегал своего болгарского коллегу, что Советский Союз не может игнорировать присутствие 13 германских дивизий на южной границе Румынии, «нацеленных за пределы границы, в направлении Болгарии и Балкан и, возможно, даже против Советского Союза». Он и не старался скрывать, как было заведено у советских дипломатов, что «отношения между Советским Союзом и Германией далеки от нормальных», но по понятным причинам хотел создать впечатление, будто они «складываются печально для Германии». Советский Союз, уверял он, не может больше оставаться равнодушным к германскому проникновению на Балканы. Оно представляет угрозу для Черного моря, а это «русское море, имеющее лишь один естественный выход — Босфор и Дарданеллы, — который должен оставаться под контролем русских». Царь Борис, внимательно прочитав донесение, подчеркнул последние слова Лунина о том, что Болгария — «страна, в которой Советский Союз наиболее заинтересован. Мы не хотим контроля над ней, как заявляют наши враги, ссылаясь на Прибалтийские страны. Там ситуация иная, так как те территории принадлежали Российскому государству, а нынче служат нам жизненным пространством, дающим выход в Балтийское море». Интересы русских, таким образом, ограничивались болгарским черноморским побережьем вдоль линии Варна — Бургас — Мраморное море. Перевод самого Лунина из Бухареста в Варну зловеще напомнил царю о том, какую ставку делала Москва на черноморские порты{516}.
