Юлиан Семенов - Ненаписанные романы
Когда - под нажимом членов Политбюро (пастве нужен пастырь, нам нельзя без вождя) - Сталин вернулся в Кремль, его первым актом был расстрел генерала Павлова: опять же главное - найти виновного, на которого следует свалить вину за поражение.
Не "воля" Сталина, а героизм народа, ставшего на защиту Родины, ее гигантских пространств, заставил диктатора обрести себя; впрочем, иного выхода у него не было: для него речь шла о сохранении режима личной власти...
Уж если и говорить о самообладании лидера, то нельзя не вспомнить Черчилля: в течение тринадцати месяцев - с мая 1940-го, когда Гитлер вошел в Париж и его офицеры наносили визиты вежливости в советское посольство, и по июнь сорок первого, когда Гитлер обрушился на Советский Союз, сэр Уинни возглавлял единственную страну на Европейском континенте, продолжавшую войну против гитлеризма. В самые ужасные месяцы бомбардировок нацистов, когда Лондон горел, превращаясь в руины, Черчилль говорил англичанам: "Мы будем продолжать войну против нацистского агрессора, даже если нам придется - под его натиском - уйти в Канаду. Все равно победа демократии над тиранией неизбежна!"
...Что касается "Биографии великого полководца", на совести которого миллионы жизней наших бойцов (о чем предельно ясно свидетельствуют мемуары маршала Василевского), то изучение "военного периода деятельности генералиссимуса" начинается лишь после 1943 года, когда подвигом народа Победа сделалась неотвратимой.
О наших военачальниках, об их роли в битве под Москвой, в Севастополе, Ленинграде, на Волге, под Курском - ни слова; приводят лишь один список, который открывает Булганин, отнюдь не Жуков; адмирала Кузнецова нет и в помине - он в это время сидел в тюрьме, под пыткой, как "английский шпион"; впрочем, попал в этот список генерал армии Горбатов - не успели исключить, потому что забрали его, когда уж "Биография" поступила в продажу...
..Итак, без Сталина мы б войны не выиграли?!
Внимательно прочитайте воспоминания Георгия Константиновича Жукова.
Остановитесь на том пассаже, где маршал описывает, как он приезжал на Малую землю, где встречался с полковником Брежневым.
Одна эта фраза сделает для умного читателя понятным, в каких условиях Жуков писал свой труд. Он поймет всю противоестественность его рассказов о Якире, Тухачевском, Примакове, Путне: были "выдающиеся полководцы", "чудесные люди", "патриоты нашей Советской Родины" - и нету! Ни слова о том, как они были расстреляны, - неужели Жукову нечего было сказать о них?! Горькую правду он унес с собою, пепелящую внутреннюю трагедию, - "ведь строки с кровью убивают, нахлынут горлом - и убьют..."
...Маршал Мерецков в своих "Воспоминаниях" не написал ни единого слова, как его пытали, выбивая самооговор и вздорные показания на его друзей по Красной Армии. Полно, а может, написал? Но где они, эти главы? Если уничтожены, следует восстановить по воспоминаниям тех, кто был ему близок, пока не поздно!
Маршал Рокоссовский ни единым словом не обмолвился о том, как и за что он провел долгие годы в одиночках и карцерах ежовско-бериевских застенков. Почему? Кто запрещал? Или запрет высказывался в форме безликого мнения?
Может быть, и эти ветераны Красной Армии неосторожно обмолвились, что войны мы не могли не выиграть, ибо это была великая война Народа, а народ, воистину, бессмертен.
Помните Чехова! Повторяйте его трагические слова о необходимости выдавливать из себя по каплям ужас нашего векового рабства!
Рабу нужен помазанник, верховный, тот, который освобождает от необходимости думать и принимать самостоятельные, то есть личностные, решения.
И не будем отказываться от основополагающего жизненного принципа Маркса: "подвергай все сомнению".
Из этой позиции высекается не скепсис или неверие, но Правда.
29
...Он был искрометным человеком; друзья звали его "Шура"; бритвенно остроумный, он фонтанировал шутками, каламбурами, уничтожающими метафорами; бледное веснушчатое лицо с маленькими глазами-льдышками контрастировало с атакующей манерой речи; впрочем, публично он не любил выступать: сильно заикался, но в диалоге был словно танк - ломал и крушил собеседника. Как и обо всех, в московских литературных кругах о нем говорили разное: враги - со "слюнной" яростью, товарищи - с доброй снисходительностью. Одни утверждали, что его брат погиб в тридцать седьмом, другие считали, что, наоборот, ушел на Запад одновременно с Федором Раскольниковым и там выпустил книгу против Сталина и Ягоды; он, Шура, никогда не отвечал на вопросы о родных, булькающе смеялся и, ернически подмигивая, демонстративно переводил разговор на другое: "С-с-старичок, а п-п-правда, что в д-д-домжур [Дом журналистов] привезли р-раков?"
Постоянно, в самые трудные годы, его поддерживал Константин Симонов; однажды Симонов сказал мне: "Шура - это энциклопедия, только страницы не разрезаны; книга, которую никто не смог толком прочесть..."
...В конце семидесятых он - неожиданно для меня - напечатал большую статью, поддерживая моего литературного героя Штирлица. Встретились мы спустя полгода в писательском клубе. Окруженный людьми, которые говорили громко и, казалось, заинтересованно, но на самом деле не слушая друг друга, Шура помахал мне рукой: "С-с-старика-ша, теперь я ста-а-ал твоим толкова-а-ате-лем, отныне б-б-берегись меня, айда поужинаем у к-к-композиторов, т-т-там тихо, как в морге крематория, г-г-где отпевают провинившихся..."
(Я отчего-то сразу вспомнил маленькую комнатку морга в Кунцево, где стоял гроб с телом Хрущева; народу было мало, зато сопровождающих понаехало множество - военные автобусы, спецмашины, шпалеры охраны; я принес красные гвоздики, положил в ноги Никиты, пожал руку детям - Юле и Сереже и вернулся на шоссе, к машине: в тот же день улетал в Чили.)
...Когда мы с Шурой вышли из писательского клуба, было слякотно, снег превращался в дождь, не пав еще на землю, хотя даже на уровне глаз хлопья были звездно-крупные, шелестящие.
- Старичок, объясни мне, - перестав заикаться, как только мы остались вдвоем, спросил Шура - как ты трактуешь слово "самопожирание"?
Я прочитал ему строку поэта "Искры": "Ах, какая благодать кости ближнего глодать..."
Словно и не услышав меня, Шура как бы продолжал говорить с самим собою:
- Я только что закончил "Архипелаг ГУЛАГ" Александра Исаевича... Талантливо, но вывод однозначен: "бей жидов, спасай Россию", потому что "империю ужаса" создали именно евреи. А Ежов, Меркулов, Абакумов, братья Кобуловы, Цанава, Голиков, Рюмин? А кто приводил приговоры в исполнение? Севрюков, Серафимов, Царев? А кто расстреливал зэков в лагерях? Я не знаю, доживу ли до того времени, когда будет целесообразно написать правду... Ты доживешь... Вот я и хочу тебе кое-что порассказать, туфли у тебя, гляжу, на каучуке, не промокнут... Кстати, носишь "Саламандру"?
Я отчего-то вспомнил застывшее лицо Твардовского в тот момент, когда спросил его, отчего он отказался печатать в "Новом мире" горькую книгу одной несчастной женщины, просидевшей в лагерях добрые двенадцать лет. Твардовский ответил не сразу, полез за искрошенными "Ароматными" - других сигарет не признавал, - тяжело затянулся и, по-детски удивленно глядя на кроны наших пахринских осин, вздохнул: "Видите ли, когда она была женою городского головы, и на Казанском вокзале ее "линкольн" встречал, и в гостинице "Москва" был номер "люкс" забронирован, - все было нормально, претензий у нее к Сталину не было, хотя в тюрьмах уже страдали сотни тысяч, да и ужасы коллективизации были на памяти, "головокружение", так сказать. А как самой трагедия коснулась, так и переменилось в корне ее воззрение... А литература - во всяком случае, русская - прежде всего живет страданиями, "окрест меня открывающимися"..."
Голос человека, звучащий в тебе, его лицо, рожденное памятью, не позволяют порою дать ответ на самый, казалось бы, простой вопрос, поставленный собеседником; происходит таинственная реакция несовместимости звучаний; Шура был человеком тонким, чувствительным, притом, что умел, когда требовали обстоятельства, идти словно бронетранспортер, хрустело: давил гусеницами.
- Ты знаешь, что сделал Сталин после смерти Дзержинского, - продолжил он, подняв воротник тонкого пальто ангорской шерсти, - скажем пока что так - после смерти Феликса Эдмундовича? Он сразу же убрал Беленького, бывшего помощника Дзержинского, с поста начальника охраны Кремля, а на его место назначил Паукера, венгра, который брил его опасной бритвой, - балабос [хозяин (евр. жаргон)] другому не доверял, а "жиллет", который ему еженедельно привозили из Берлина, царапал... С тех пор - а Бухарин, Рыков еще жили в Кремле, только Троцкий съехал на улицу Грановского, когда перестал быть Председателем Реввоенсовета, - вся информация о них и об их семьях стала поступать прямиком к Сталину. На стол. Ежедневно. Балабос знал все, абсолютно все, что о нем говорили те, кто не считал его гением... Он терпел восемь лет, можешь себе представить?! Целых восемь лет ждал своего часа - до тридцать четвертого... Вот воля, а? Вот выдержка! Он начал массовый террор, когда узнал, сколько делегатов Семнадцатого съезда проголосовало против него... А ведь ни один из них не выступил против, с трибуны все славословили... Тогда он и решил окончательно рвать с прошлым... Киров был убит Николаевым, русским, заметь; операцию вел Запорожец, русский. Прикрывал - Генрих Ягода, еврей. Ему Сталин и поручил готовить процесс против Каменева и Зиновьева - евреев же. С одной стороны, Ягода боялся Сталина, с другой - мечтал стать вторым... Поэтому он пошел на то, чтобы сделать страшный спектакль... Но, видимо еще больше он страшился чего-то такого, что никому из живущих ныне неизвестно, потому что накануне процесса над Каменевым издал подстраховочный приказ, запрещавший какие-либо формы физического или морального воздействия на подследственных... Но тогда появился секретарь ЦК Ежов и взял на себя функции наблюдения за подготовкой процессов... А поручены они были сначала Молчанову и Миронову, а уж потом - Слуцкому, Агранову, Берману с Фриновским... И допрашивал еврея Каменева, глумясь над ним, человек по фамилии Черток, ему тридцати еще не было, носил кличку "зверь"... Словом, евреев Каменева и Зиновьева сделали статистами в жутком спектакле в основном евреи... Они же сделали шпионами участников второго спектакля: и снова это был страшный фарс, нашпигованный еврейскими фигурантами - с обеих сторон скамьи подсудимых... Но Сталин уже знал от Паукера: то, что он дал честное слово Каменеву и Зиновьеву сохранить им жизнь и не сдержал его, известно тем следователям, которые писали признания об идиотских "инструкциях гестапо" советским наркомам - "как сыпать в масло стекло"... И Сталин приказал посадить Ягоду, расстрелять тех, кто готовил первый и второй процессы; в камере Ягода учил свою роль, топил Бухарина и Рыкова... Процессом дирижировал Николай Иванович Ежов, русский. После окончания третьего процесса, бухаринского, Ягоду тоже расстреляли. Потом Ежова. Пришел Берия. Но память о них, костоломах-извергах, отныне будет вечной, о них, а не о том, кто расставлял эти пешки на шахматном поле дворцового ужаса...
