Ю. Бахрушин - Воспоминания
Это, как и в Генуе, был какой-то богатый особняк XVIII века. В нашем номере, высоком и мрачном, высились огромные постели с кисейными занавесками от москитов, с узорчатыми колонками балдахинов, с высоченной грудой пуховиков и перин. Рядом предупредительно стояла маленькая лестница, чтобы помочь забраться на вершину этих сооружений. Первым делом отец открыл двери на большую каменную терассу, и в спертый воздух старинной комнаты дохнула южная ночь, плеск волны, аромат воды и убаюкивающий покой. После шумных, суетливых улиц других городов уличный шум Венеции был благодатной тишиной, от которой звенело в ушах. На другое утро город представился мне уже другим — весь залитый осенним, блестящим солнцем, в узоре багряно-золотых деревьев, с глянцевито-маслянистой осенней водой, с величаво-мрачными гондолами, он мне казался какой-то старинной сказкой. Жить в Венеции — значит жить в прошлом, значит вдруг почувствовать себя проснувшимся век, два или даже больше тому назад.
Все в этом городе не похоже на обыденную жизненную повседневность, а кажется вычитанным из какого-то мастерски написанного романа или ожившей красочной картиной большого художника. Не говоря уже о массивном каменном кружеве благородных дворцов, об изящной чеканке позеленевшей древней бронзы, о фресках и стенной живописи гордых зал, о дерзновенном Риальто или о пьяцетте с ее трепещущими, гостеприимными голубями, собором св. Марка, медными кузнецами и застывшим сторожевым львом Евангелиста, смотрящим с вершины своего столпа в морскую даль и опирающимся, словно в раздумье, на мудрую книгу. В Венеции жизнь и искусство переплелись так тесно, что их не разъединишь. Это, пожалуй, один из немногих городов мира, которого не смогли опошлить ни альбомы видов, ни грошовые открытки, ни вульгарные олеографии, но чтобы почувствовать и влюбиться в Венецию, надо видеть ее воочию, хотя бы на короткое время нажить ее беспечно-деловой, суетливо-ленивой, живописной жизнью.
Помню, мы как-то вечером ехали по каналу, вдруг гондолы остановились — впереди был затор. Под дружную ругань гондольеров, загородив весь канал, медленно поворачивала огромная базарная ладья, доверху груженная овощами. В лучах заходящего солнца ослепительно сверкали золотые тыквы, горел багровый стручковый перец, лежали горами артишоки и из специальных развилистых корзин, переливаясь всеми цветами радуги, тяжко свисали виноградные грозди. Мать немедленно засняла этот незабываемый праздник красок своим веряскопом. Фотография удалась превосходно, но не дала ни малейшего понятия о виденной нами картине: на пленке все вышло безжизненно и неинтересно — она была одноцветной и мертвой.
Отец был религиозный человек. Вечером, ложась спать, ограничивался тем, что творил крестное знамение, но по утрам становился на долгую молитву, длившуюся минут пять. Тогда его нельзя было беспокоить — он не отвечал на вопросы, ничего не слушал и ничего не видел, кроме иконы, на которую устремлял взоры. В путешествиях он не изменял своему обычаю. Помню, я еще лежал в постели, а отец стоял на молитве, и вдруг за окном, невдалеке запел гондольер бархатистым, чарующим баритоном какую-то старинную венецианскую песню. Одним прыжком отец был на балконе, свесился через перила и слушал песню. Она давно уже замерла вдали, а отец все стоял и слушал, потом вздохнул, почесал себе голову — признак сильного переживания — и снова медленно опустился на колени продолжать молитву.
Кардинальская служба в соборе св. Марка навевала воспоминания о когда-то виденной пышной оперной постановке. Декоративные архитектурные формы собора, широкая декорационная живопись стен и длафонов, фиолет и пурпур театральных костюмов, латинская речь богослужения, столь же неуловимая для смысла, как и слова оперных арий и ансамблей, и, наконец, бархатистая мощь невидимого органа — все это вместе с таинственным светом свечей, витражей и светильников заставляло забывать время, в которое ты живешь, и место, где ты находишься.
В Венеции — все обыденное, не похожее на обычно принятое. Официальные и торговые учреждения и предприятия и те (мы заходили за деньгами в банк) совсем другие, чем в прочих городах. Они теряют свою деловитую сухость и бездушность и, расположенные в древних жилых зданиях, приобщаются теплу живой жизни. Посещали мы в Венеции и антикваров — они также были совсем особенные, и обычно их магазин и квартира составляли единое целое, рождая в покупателе постоянное сомнение, что же наконец является предметом покупки и продажи и что составляет бытовую обстановку хозяина.
Ездили мы на остров Лидо, в выставочный павильон, смотреть выставку картин. Помню, что на отца произвела большое впечатление картина «Кармен» какого-то итальянского художника, так что он даже приобрел фоторепродукцию с нее, что было не в его обычае. Вспоминаю еще один маленький комический инцидент в саду около павильона. Весь этот сад был засажен редкими южными растениями. Моя мать, страстная садоводка, ходила среди всех этих диковин и только ахала и охала. Особенно ее восторг вызвали какие-то два чудовищных кактуса гигантских размеров и фантастического внешнего вида. Она долго их рассматривала и наконец сокрушенно заметила, что обладание хотя бы самыми маленькими черенками растений дало бы ей возможность вырастить такие же в Москве.
Отец под каким-то предлогом услал мать вперед одну и, поставив меня охранять безлюдность боковой аллеи, сам стал спиной к растениям и начал незаметно отламывать от них черенки — перочинного ножа у нас с собой почему-то не было. Наконец кража была удачно завершена, и отец с торжеством преподнес, плод своих трудов матери. Та взглянула и ахнула — все руки отца были в крови и в колючках — пришлось снова идти в пустынную боковую аллею и оказать ему первую медицинскую помощь. По приезде в Москву растения были посажены и принялись — одно из них года через два погибло, а другое жило до Октябрьской революции, когда не выдержало комнатную температуру годов разрухи. Видимо, права пословица — что краденое добро впрок не идет.
В Венеции произошел и один маленький случай, который мне хорошо запомнился. Как-то мы сидели на Пиацетте в кафе и обедали. Вдруг подошел какой-то знакомый моих родителей, недавно приехавший из Москвы. Он подсел к нам, и начались разговоры. Речь коснулась дальнейших планов — отец сказал, что он собирается проехать через Швейцарию в Вену, а затем в Москву, домой. Знакомый покачал головой и стал советовать моим родителям повременить за границей, что сейчас не время возвращаться в Россию. Он что-то говорил долго и убежденно с серьезным лицом, порой переходя на конфиденциальный шепот. Помню, что родители были расстроены его сообщением. Улегшись в этот день спать, я еще долго слышал их голоса в соседней комнате. Через несколько дней, получив какие-то письма из Москвы, отец объявил, что будь что будет, а мы едем прямо домой в Россию с заездом ненадолго в столицу Австрии.
Вена оставила на мне впечатление блестящего, нарядного, шикарного города. Не знаю, быть может, этому ощущению способствовали солнечные осенние дни, которые выпали на время нашего там пребывания красочная, живописная прощальная листва Пратера и широких рингов, а также и какие-то военные парады, сопряженные с знаменательными датами жизни престарелого императора Франца-Иосифа. Вид опереточно-бутафорского австрийского войска, облаченного в красные штаны, белые с золотом мундиры и в шляпы с зелеными петушиными перьями, безусловно способствовал нарядности уличной толпы. Мне тогда показалось курьезным, что немцы и австрийцы, говоря на одном языке, совершенно несхожи по своим характерам и манере себя держать. Насколько австрийцы были вежливы, радушны и благожелательны, настолько немцы — грубы, неприветливы и самодовольны.
В Вене мы с отцом посещали также антикваров, подолгу просиживали у букинистов возле Сан Стефане кирки, роясь в политических журналах и театральных изданиях, и наносили визиты знаменитым венским кофейным с неизменным пивом, сосисками и маленькими хлебцами с солью и тмином. Музеев мы, насколько помню, почти не посещали, так как времени было мало, надо было спешить в Москву.
Наконец мы двинулись в обратный путь. Помню, как, уже сидя в вагоне, отец вспомнил, что впопыхах забыл взять денег из банка. Стали считать имеющуюся у нас наличность, и выявившаяся сумма оказалась столь мизерной, что могла нам хватить до Москвы лишь при условии самой жесточайшей экономии… Телеграфировать деду о высылке денег было поздно, да и куда выслать, когда мы на ходу. Отец приуныл. На одной из станций, не доезжая Торна, мы заметили расхаживающую по платформе перед встречным поездом невысокую, плотную знакомую фигуру в блестящем цилиндре. Это был частый посетитель нашего дома В. Немирович-Данченко. Отец немедленно выскочил из поезда и направился к нему. Через несколько минут поезд, в котором ехал Владимир Иванович, тронулся в путь — он стоял у окна и махал рукой отцу и нам с матерью, которые смотрели на него из окна своего купе. Отец скоро присоединился к нам, помахивая в воздухе двумя «катеньками», полученными взаймы у Немировича…
