Сюзанна Шаттенберг - Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы
Поздняк также рассказывает о влиянии показательных процессов на атмосферу в институте: в 1929/1930 учебном году под предлогом «напряженного положения в стране» выпускников, проходивших практику в США, допрашивали на общем собрании о том, как они служили своей родине. Им пришлось держать ответ буквально перед каждым. «Я тоже задавал вопросы, что не делает мне чести»{606}, — признается Поздняк. Чуть позже, в ноябре 1930 г., обстановку в институте сильно обострили газетные сообщения о деле Промпартии. В результате студенты стали настороженно относиться к старым профессорам, начали сами выбирать себе преподавателей, определять программу и продолжительность занятий{607}. Институт «пошел вразнос»: некоторые партийцы-«тысячники» приняли «встречный план» закончить учебу вместо 5 лет за 3 года. Они занимались по 12 часов в день без выходных; другие студенты не могли за ними угнаться; профессорам приходилось отменять занятия по предметам, которые «передовые» студенты считали ненужными, — тех, кто противился этому, клеймили как реакционеров. Часть преподавателей перестала выполнять свои обязанности и вообще больше не интересовалась питомцами института{608}. Учащиеся заключали договоры об ускоренном обучении, которые никто не контролировал. Профсоюзный комитет из-за неспособности «возглавить движение» несколько раз распускали и переизбирали. Все больше студентов проваливались на экзаменах и прогуливали занятия. Наконец, случился громкий скандал, когда на совместном торжественном мероприятии с бойцами Красной армии не появился ни один студент{609}. Партийную организацию института полностью заменили, директору пришлось уйти, в кратчайший срок были введены новые учебные программы, новые профильные специальности и лабораторно-бригадный метод обучения{610}.
Поздняк единственный, помимо Розанова, рассказывает не только о чистках, но и о перестройке института. Горная академия в Москве, где учились такие крупные деятели советской промышленности, как А.П. Завенягин, С.М. Лурье и Б.Г. Лившиц, реорганизовывалась трижды, с большими потерями. В мае 1930 г. ВСНХ решил на 1930/1931 учебный год разделить академию на 6 самостоятельных институтов — горный, стали, цветных металлов и золота, нефтяной, геологоразведочный и торфяной{611}: Никто не мог понять, пишет Поздняк, зачем дробить такое первоклассное учебное заведение с замечательными преподавателями, авторами замечательных учебников; ректор Губкин плакал. Единственное объяснение — страна нуждалась в специалистах, и только их академия могла организовать новые вузы на базе своих факультетов{612}. Последняя фраза показывает, что Поздняк пытался найти смысл в непонятном решении и превратить скверную новость в хорошую. «Мы все понимали, что теряем, и сомневались в успехе реорганизации. Многие страдали, но никто не высказывал своего мнения вслух. Очевидно, все думали, что так надо»{613}. Это замечание проливает свет на то, почему столь многие обходили молчанием реорганизацию институтов: данная тема тоже несла на себе табу, с которым лучше было не спорить. Руководителя академии, публично выступившего против ее дробления, «вычистили», несмотря на все его клятвенные заверения в готовности выполнить любое новое партийное задание. Поздняк вскоре на своей шкуре почувствовал, как неразумно противиться воле партии. Вследствие реорганизации института секретарь партячейки заставил его в 1930 г. записаться на новоиспеченный факультет цветной металлургии вопреки желанию вернуться в родной город строителем доменных печей. Поздняку пригрозили, что его стремление работать на родине будет расценено как националистический уклон: он должен идти туда, куда его пошлет партия, а в противном случае рискует лишиться партбилета. После «долгого и бурного» разговора Поздняк покорился судьбе{614}. В дальнейшем он учился в Московском институте цветных металлов и золота (МИЦМиЗ). На замечание, что института цветных металлов еще никогда не было, студенты лаконично отвечали: «А теперь есть»{615}. Только год спустя в институте появились три новых отделения: металлургическое, горно-обогатительное и отделение переработки металлов. Затем официально появились специальность «горное дело» и квалификация «инженер народного хозяйства», но вскоре началась специализация по различным металлам — возникли отделения меди, свинца, цинка и вторичных металлов. Такое количество специальностей плохо сказывалось на процессе обучения, поэтому институт ходатайствовал о разрешении снова открыть различные факультеты{616}. В 1932/1933 учебном году открылись три факультета — металлургический, рудный и технологический, но и тогда «окончательная структура», вопреки надеждам Поздняка, не установилась. В 1933 г., когда он учился на последнем курсе, институт в последний раз подвергся реструктуризации по решению ЦК и ЦКК. Теперь Поздняк изучал уже не «цветную металлургию», его специальность называлась «горный инженер-металлург»{617}. С той же частотой, с какой реорганизовывался институт, менялись его директора. Поздняк коротко замечает, что институту «не везло» с руководством: за 5 лет учебы он пережил 7 директоров{618}.
Поздняк и сам в то время стал мишенью для критики, отчасти потому, что заступался за старых профессоров, отчасти потому, что был честолюбивым студентом. У него появились завистники, оставшиеся его врагами на всю жизнь и нанесшие ему большую моральную травму. Эти молодые люди из рабочих вели себя агрессивно, прикрываясь рабочим происхождением. Несколько позже подобное поведение получило название «комчванства»{619}. На Поздняка ополчился так называемый треугольник, состоявший из директора института и руководителей его партийной и профсоюзной организаций, которые в тогдашней «тревожной обстановке» начали распускать слухи, будто Поздняк не бывший батрак, а кулацкий сын. Батрак, утверждали они, должен быть необразованным, замкнутым, ограниченным и выглядеть неухоженным, а честолюбивый, активный, всегда аккуратно одетый Поздняк такому образу отнюдь не соответствовал. Дело неоднократно официально разбиралось в следственной комиссии, и Поздняк был очищен от подозрений, но за это время он многое перенес, и от него отвернулись многие товарищи{620}. «Треугольник», по словам Поздняка, и потом все время пытался его дискредитировать. В особенности предметом зависти и нареканий служила его тесная дружба со старым профессором Ванюковым. Комсорг Полякова, желая выслужиться, обвинила Ванюкова и Поздняка в том, что они намеренно назначили важный доклад на такое время, когда не могли прийти другие сотрудники и учащиеся института. Опровержение в институтской газете оправдало обоих{621}. Летом 1933 г. Ванюкова внезапно уволили из института, а это означало, что в то самое время, когда кругом свирепствовал голод, он потерял право получать продукты по карточкам{622}. Поздняку пришлось пустить в ход все, даже самые рискованные средства. С помощью письма протеста, которое напечатала газета «За индустриализацию», он добился, чтобы Ванюкова вернули в институт, а двух учеников профессора, оклеветавших его, оттуда убрали{623}. Рассказывает Поздняк и еще о двух случаях. Летом 1931 г. благодаря усилиям его «врагов» ему вынесли выговор на комсомольском собрании за то, что он написал рекомендацию в институт сыну старого инженера{624}. Осенью того же года он спас от исключения студентку и навлек на себя суровую критику, потому что защищал девушку, писавшую в своем дневнике: «Я сыта по горло этими дикарями. Куда ни глянь, везде бригады и ударники. Неужели того Кавказа, о котором мне всегда рассказывала мама, больше нет?»{625} Все попытки навесить на Поздняка ярлык «врага комсомола», обвинить его в «дезертирстве» или фальсифицировать его оценки на экзаменах в итоге провалились{626}. Постоянные угрозы прекратились, после того как парторг Петров весной 1933 г., по его словам, был разоблачен как «кулацкий агент»{627}. Поздняк описывает мир чисток, угроз и подозрений без прикрас, однако в конечном счете демонстрирует готовность согласиться с партийной интерпретацией происходящего, возлагавшей ответственность за террор эпохи культурной революции на «кулацких агентов», «правых уклонистов» и «троцкистов»: дескать, чуждые элементы завоевали доверие масс и пробрались в руководство парторганизации, что и привело к перегибам и неоправданным жертвам{628}. В отличие от Богдан, распознавшей системный характер насилия, Поздняк персонализирует преступления. Не замечая, что партия и правительство намеренно разжигали враждебность к старым кадрам, он видел только, как молодые коммунисты пользовались партийными лозунгами в личных целях. Правда, Поздняка и Богдан кое-что объединяет: и тот и другая считали справедливыми репрессии против своих недругов, которых они на партийном жаргоне называли «карьеристами».{629}
