Сюзанна Шаттенберг - Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы
Что касается производственных навыков, то был разработан проект обучения инженеров на месте. Дабы восполнить недостаток практических знаний, но при этом как можно быстрее задействовать молодых техников, решили учить их «без отрыва от производства»» т. е. прямо на фабрике или заводе. Для этого студентов из институтов перед выпуском стали посылать заканчивать учебу на заводы{586}. Тогда же вошло в употребление выражение «завод-втуз», означавшее предприятие, где уже подготовленные инженеры шлифовали свои знания на практике{587}.
г) Покорение нового мира
Удивительно, но в мемуарах не найти ни слова о хаосе, недостатках, потере качества, которые так ярко живописует периодика тех лет, хотя авторы-инженеры в полном соответствии с тем, какое значение имела для них учеба, подробно пишут об этом периоде своей жизни: Поздняк посвятил студенческим годам 300 из 480 страниц своих воспоминаний, Богдан — весь первый том своей автобиографии (она и назвала его «Студенты первой пятилетки»). Только Логинов, Федорова и Яковлев почти ничего об учебе не рассказывают. Практически все инженеры, и выходцы из рабочих, и представители интеллигенции, дают качеству своего обучения самую положительную оценку. Ни у кого и мысли нет о том, что он получил недостаточное образование или из-за плохой подготовки не отвечал требованиям своей профессии. Даже у Богдан содержание обучения и форма профессиональной подготовки не вызывают никакой критики. Об учебе авторы мемуаров говорят совсем по-другому: с жаром рассказывают об увлекательной, полной энтузиазма студенческой жизни, в самых восторженных тонах превозносят профессоров и считают уровень предъявлявшихся к ним требований очень высоким. Прежде всего это свидетельствует о том, что учащиеся видели лишь то, что хотели видеть, многие неприятные моменты в их сознании табуировались, а что-то при взгляде в прошлое подвергалось аберрации.
Заметим: все бывшие студенты сообщают, что их учили опытные профессора старой закалки, которыми они единодушно восхищались. Никто из студентов пролетарского происхождения не позволяет себе ни слова критики в адрес этих старых ученых. Авторам как будто хочется сделать так, чтобы тогдашних чисток словно и не было, или они действительно «вытеснили» эти чистки из своего сознания. Они обожали своих почтенных старых учителей как представителей внушавшего им благоговение нового мира, круга посвященных, куда и они стремились вступить. Поздняк видит главную причину успехов обучения первых советских инженеров-энтузиастов в замечательном подборе преподавательского состава{588}. Гайлит присоединяется к нему: у них были отличные профессора, которые дали им хорошее теоретическое образование{589}. Лаврененко восторгался «энциклопедическими знаниями» своего профессора и строгостью, с которой тот предостерегал студентов от чрезмерного самомнения: «Пока мы вас только немножко "острогали" Дали понять, что такое инженерный труд и знания… научили разбираться в учебниках и справочниках, а по-настоящему вы еще ничего инженерного не можете… Только начинаете практически учиться. Да! Не благодарите, пока не наберете опыта. Так-то! Запомните! И научитесь по-инженерному работать».{590} Кожевникова почитала своих учителей за «талант, высокую культуру, благородство, гуманизм, близость к людям, отзывчивость». На нее произвели огромное впечатление «высокий идейный уровень личного состава» военно-воздушной академии, его «влюбленность в науку» и «высокая образованность»{591}. Любимый профессор, математик В.В. Голубев, покорил ее сердце постоянными напоминаниями, что жизнь — это не только техника и человек должен быть всесторонне развит. Одному студенту, который много раз проваливался у него на экзамене, Голубев посоветовал: «Побольше читайте художественную литературу, особенно классиков — "Анну Каренину" или "Войну и мир", например». На вопрос недоумевающего студента, какое отношение «Анна Каренина» имеет к интегралам, профессор ответил: «У вас не хватает свободы мышления, молодой человек»{592}.
Не меньше, чем Кожевникова, которую так восхищали духовные ценности и гуманистические идеалы профессуры старой школы, была довольна своими преподавателями и Богдан. Правда, у нее это объяснялось не столько энтузиазмом неофита, приобщающегося к доселе закрытому для него миру, сколько убежденностью, что она нашла родственные души, разделяющие ее отношение к большевикам. Когда один из профессоров как-то раз пригласил ее к себе домой, она обрадовалась, увидев, что он предпочитает Достоевского советскому писателю Безыменскому и беспокоится о благе своих близких, а не всего человечества{593}.
Указаний на существовавшие на предприятиях предубеждения против студентов-практикантов в мемуарах можно найти не больше, чем публичной критики в адрес преподавателей. По словам Поздняка, они, студенты, «в глазах простых рабочих» были «большими людьми»{594}. Ему на практике довелось поработать литейщиком, вальцовщиком, на изготовлении проволоки, на загрузке шихты в плавильную печь, пока он не стал бригадиром смены и помощником инженера{595}. Малиованов проделал путь от подсобного рабочего до помощника подрывника, бригадира и, наконец, помощника начальника шахты{596}. Чалых проходил практику на южноуральском заводе, где имелся всего один инженер, так что его немедленно задействовали как настоятельно необходимый инженерный кадр. Вместе с еще одним практикантом они собственными силами разрабатывали проекты печей новой конструкции{597}. Гайлит подчеркивает, что летняя практика служила большим подспорьем промышленности; ему тоже сразу поручили проектирование новых заводов{598}. Даже Богдан не может сказать ничего плохого о своей практике на маслозаводе, сыроварне и машиностроительном заводе. К концу учебы она рассчитала проект завода по производству растительного масла, для которого собирала данные во время «преддипломной практики» в одном конструкторском бюро{599}.
Почему большинство инженеров смотрят на свои студенческие годы сквозь розовые очки и не говорят о недостатках, очень убедительно объясняет Федосеев. Он пишет, что во время учебы ничего вокруг себя не замечал: «Попав с таким трудом в институт, я уже, кроме учебы, ни о чем не думал…» Он так долго добивался места в вузе, что теперь хотел только спокойно учиться, остальное его не интересовало. Кроме того, замечает Федосеев, он тогда надеялся, что Советский Союз все же станет более-менее сносным государством, и поэтому закрывал глаза на все негативные моменты{600}. Лишь события, последовавшие за убийством секретаря Ленинградского обкома С.М. Кирова (1886-1934), ненадолго пробудили его: «Убийство Кирова в 1934 году и связанные с этим события, безусловно, на некоторое время встряхнули наши умы и заставили вспомнить об окружающей нас жизни. Мы узнали, что будто бы и в нашем институте были студенты… участвовавшие в заговоре против Кирова. Несколько человек исчезло из института, но события не раздувались, и все скоро вернулось в прежнее состояние»{601}. На примере Федосеева видно, как люди умеют вытеснять что-то из сознания, когда это в их интересах. Если уж сын старого инженера оказался в состоянии наполовину отгородиться от негативных процессов в окружающей действительности, можно представить, насколько хорошо должен был действовать этот механизм у коммунистов, имевших гораздо больше оснований видеть в советской власти благодетельницу. Таким образом, большинство инженеров не проливают света на судьбу столь почитаемых ими, судя по мемуарам, профессоров, только Богдан, Поздняк и Розанов свидетельствуют, что чистки в то время бушевали не только на страницах газет. Главным образом Богдан воссоздает атмосферу повсеместных репрессий. Весной 1929 г. двух студентов из ее института расстреляли за «антисоветскую деятельность». Учащихся то и дело исключали, как, например, ее подругу Ольгу, которую приговорили к году исправительных работ{602}. Наконец, дело дошло до арестов среди профессуры: по словам Богдан, однажды утром у них отменили занятия по теплотехнике, и поползли слухи, что минувшей ночью многих ученых арестовали как членов «Промпартии»{603}. Она пишет: «Как это ни странно, но событие, которое близко касалось нас всех, так как были арестованы и наши профессора, совершенно не обсуждалось. Думаю, прежде всего потому, что опасность была страшно близкой, малейшее проявление симпатии, и тебя могут заподозрить в участии»{604}. Богдан, по ее признанию, боялась говорить о деле Промпартии даже с двумя лучшими подругами. Угроза ощущалась столь остро, что никто не пикнул, когда один студент на собрании потребовал смертной казни для «заговорщиков»: «Резолюция была принята единогласно, никто не посмел поднять руки против»{605}. Тем самым Богдан, кстати, объясняет, почему большинство ее коллег-коммунистов молчат об этих событиях. Поскольку на них уже в 1930-е гг. было наложено столь строгое табу, неудивительно, что оно действовало и десятилетия спустя.
