Юрий Скуратов - Вариант дракона
Тогда я еще не думал, не гадал, что вскоре начнется жесточайшее противостояние, что главная борьба еще впереди. Пока хотелось одного забыться. Отдохнуть. Может быть, по-настоящему выспаться. Хотя бы один разок за последние три с половиной года.
Волновало и то, что завтра, 3 февраля, в Генпрокуратуре должна состояться коллегия. Как она пройдет, как воспримут главного докладчика Чайку? Ведь съедутся прокуроры со всей России, и это не просто прокуроры. Это юридическая элита, великолепнейшие имена, блестящие практики. У писателей есть выражение, что литература — это штучный товар, а каждый творец, художник слова — это самостоятельный завод по производству штучного товара, так и российские прокуроры… Не подведет ли Чайка?
В общем, голова за завтрашний день болела здорово: все ли будет в порядке?
Но главный сюрприз ожидал меня вечером. По телевидению прошло короткое сообщение — естественно, с моим портретом на заставке, как это и положено у телевизионщиков: «Генеральный прокурор Скуратов подал заявление об отставке. Сегодня он госпитализирован в Центральную клиническую больницу».
Еще один удар. Безжалостный, кинжалом в спину, подлый. Удар, не только по мне лично — по всей прокурорской системе.
В Москву уже съехались мои коллеги со всей страны, сейчас они прослушали это сообщение… И что же? Это же завтра на коллегии будет твориться неведомо что!
Бордюжа и тут обманул меня, пообещав, что до того, пока не пройдет коллегия, ни одно слово о происходящем не дойдет до средств массовой информации. Не сдержал своего слова Николай Николаевич, не сдержал… Бог ему судья!
Прокуратура наконец-то начала становиться на ноги, поверила в свои силы, все знали, что есть генеральный Скуратов, (а в тридцати регионах я побывал лично), знали, что есть лидер… И прокуратура работала на лидера. И вот — ни лидера, ни Скуратова, нич-чего. Хотелось плакать, хотя совсем немужское это занятие — плакать. Но что было в тот момент, то было.
В прокуратуре, как мне потом рассказывали, царило не то чтобы уныние, — царило некое непонимание. Чайка прочитал доклад, обсуждение было скомкано.
Обстановка была бы совсем иной, если бы Бордюжа сдержал свое слово.
Мне в больницу позвонил Швыдкой, руководитель одного из главных российских телеканалов, позвонили Сванидзе и многие другие. Не позвонил, к сожалению, мой ученик — министр юстиции Крашенинников, человек, которого я почти всегда, особенно в неофициальной обстановке, называл Пашей. Увы!
Приезжал Пал Палыч, — так мы звали Бородина, — лучась улыбкой, доброжелательностью, еще чем-то, чему и названия нет, — пытался выяснить ситуацию с моим настроением и планами. Я же хотел прояснить вопрос насчет костюмов, которые совсем недавно пошил с его помощью. Приезд Пал Палыча, замечу, оставил впечатление этакого разведывательного визита. Приезжал Степашин, приезжали многие другие.
Позвонил Евгений Максимович Примаков. Человек умный, информированный, сам проработавший много лет в спецслужбе, он прекрасно понимал, что телефон прослушивается, поэтому не стал особенно распространяться и вести длительные душещипательные беседы. Он сказал:
— Юрий Ильич, надеюсь, вы не подумали, что я сдал вас?
— Нет!
— Выздоравливайте!
Звонок Примакова поддержал меня, премьер — тогда еще премьер — дал понять, что находится рядом со мною.
Пока я лежал в «кремлевке», вопрос о моей отставке был внесен на рассмотрение Совета Федерации, и Совет Федерации неожиданно для кремлевских властей уперся: рассматривать вопрос без присутствия Скуратова не будем, это неэтично. Заочно такие вопросы не решаются.
Мне стало ясно, что Совет Федерации захочет серьезно во всем разобраться и вряд ли вот так, «втемную», сдаст.
Я внимательно прочитал стенограмму заседания. Неожиданно нехорошо задело высказывание Строева.
Кто-то из зала произнес:
— Да Скуратов же болеет! Как можно рассматривать вопрос, когда человек болеет?
Строев не замедлил парировать:
— Он здоровее нас с вами!
А ведь Егор Семенович ни разу мне не позвонил, не поинтересовался, как я чувствую себя, не спросил, удобно ли в мое отсутствие выносить этот вопрос на заседание… А чувствовал себя я очень неважно. Во сне у меня начало останавливаться дыхание, я давился им, будто костью, — с остановкой дыхания казалось, что останавливается и сердце. В таких случаях невольно даже во сне боишься умереть, — за ночь я просыпался раз двадцать-тридцать. Было тяжело…
Вечером ко мне приехал Владимир Викторович Макаров, заместитель руководителя администрации президента:
— Напишите еще одно заявление об отставке.
Перед его приездом, кстати, позвонил Бордюжа, попросил сделать то же самое. И еще звонил Путин. Путин был, конечно, в курсе всех шантажных дел и вообще в курсе игры, которую вела «семья», держал соответственно равнение на кремлевский холм, и сказал:
— В печати уже появилось сообщение насчет пленки… это стало известным, Юрий Ильич, увы… Говорят, что на меня также есть такая же пленка.
В общем, он подталкивал к мысли: чем раньше я уйду, тем будет лучше. И вообще будет меньше шума… Звонки Бордюжи и Путина были этакой предварительной артиллерийской обработкой, которая всегда проводится перед всяким наступлением, а с появлением Макарова я понял: наступление началось!
Я сказал Макарову:
— Членов Совета Федерации я знаю хорошо: к ним придется идти и объясняться. Заочно они меня не отпустят. В Совете Федерации народ сидит серьезный… Заявление я писать больше не буду.
Честно говоря, именно в тот момент я твердо решил бороться. Бороться до конца: ну почему я должен уступать этим номенклатурным искривленцам? Ведь не я нарушаю закон, а они… Они! Все-таки я юрист, и не самый последний юрист в России… Неужели меня эта публика сломает?
Утром мне сказали, что по телефону меня разыскивает Строев.
Раз разыскивает, значит — припекло. Да и зол я был на него в ту минуту… Попросил передать, что я нахожусь на процедурах, и ушел на эти самые процедуры.
В этот же день, следующий после голосования, губернатор Магаданской области Цветков вновь поднял вопрос о моей отставке: чего, мол, человека поднимать с постели и вызывать на заседание? Он болеет и пусть себе болеет… Давайте удовлетворим его заявление, освободим, и — дело с концом.
Но Совет Федерации не пошел на поводу у Цветкова, в голосовании ему было отказано.
Начался этап изнурительной, тяжелой, длительной борьбы. Как ни уговаривал меня Макаров написать второе заявление об отставке, так я его и не написал.
ГАЗЕТНАЯ АТАКА
Когда лежишь в больнице, когда свободного времени не счесть, можно хорошенько обмыслить и собственные поступки, и собственную деятельность, и собственные планы с рабочими «сюжетами».
Конечно же, разговор об отставке был начат не сейчас и не в кабинете Бордюжи — он, судя по всему, произошел на кремлевском холме еще в 1998 году, в декабре.
В декабре 1998-го у меня должна была состояться встреча с Ельциным, я к ней готовился, — и, вполне возможно, там бы зашел вопрос и о моей отставке, — но вскоре мне объявили, что встреча в декабре не состоится, президент срочно ложится в больницу.
Поскольку я уже физически ощущал, как сгущаются тучи над моей головой, это сообщение я воспринял с облегчением.
В январе ко мне пришел Хапсироков… Кто такой Хапсироков? Как я узнал позже, в Генпрокуратуре его все звали Хапсом и в этой кличке, похожей на хватательное движение, Хапсироков не видел ничего оскорбительного, наверное, потому, что она соответствовала его сути.
Про себя Хапсироков говорил: «Я, конечно, не первое лицо в Генпрокуратуре, но и не второе…» А был-то Хапсироков всего-навсего управделами на Большой Дмитровке. Но суть не в этом. Управделами во всякой крупной организации — это главный завхоз, и, как всякий завхоз, естественно, имеет доступ к первому лицу. Так и Хапсироков. Он пришел ко мне и сказал:
— Юрий Ильич, разговор наш — под секретом. У меня есть точная информация: на вас собран большой компромат, поэтому вам надо из Генпрокуратуры уходить.
Час от часу не легче. В этом предложении было что-то беспардонно кремлевское: вот ведь — завхоз предлагает руководителю организации добровольно распрощаться со своим креслом.
Я ответил Хапсирокову довольно спокойно:
— Ничего противоправного я не совершал, наоборот, всегда старался этого избегать, поэтому о толстой папке компромата и речи идти не может… И уходить я никуда не буду. И не собираюсь.
— Жаль, Юрий Ильич… — Хапсироков вздохнул. — Очень жаль.
— Кто вам сказал о компромате?
— Большие люди под большим секретом. Если я проболтаюсь, то мне… Хапсироков выразительно провел пальцем по горлу.
Мне сделалось противно. Понятно, что и Хапсироков принимает участие в этой большой и отвратительной игре.
