Александр Ржешевский - Вторжение. Судьба генерала Павлова
Целую неделю она пыталась связаться с Дмитрием Григорьевичем. Отвечал дежурный. Она называла себя. Прежде имя ее было как ключик к волшебной двери. Дмитрий Григорьевич тотчас отзывался. Но потом волшебство исчезло. Казалось, заветный телефон бесконечно занят, дежурный штаба отвечал другим голосом. Молодым, издевательским. Видимо, в приемной появился новый адъютант. Неужели его не предупредили? Как же так? Надежда была в смятении.
Вспоминая прошлую жизнь, удивлялась: да с ней ли все произошло? Вдруг исчезли мужчины, много значившие для нее. Остался пожилой, можно сказать старый, человек, затмивший в ее воображении остальных. Теперь она знала по себе, что самая сильная страсть угомонится, чтобы подняться новой волной, самая сильная тоска пройдет, если молодость еще бурлит в сердце.
Иногда ей хотелось выставить свое счастье напоказ. Но она понимала, что высокое положение Дмитрия Григорьевича принуждает ее молчать, хранить крепко-накрепко общую с ним тайну. Больше всего она опасалась тетки. А та, будто чувствуя сокрытую ото всех связь, начала звонить в больницу непрерывно, спрашивала о пустяках, но ждала каких-то важных ответов или сообщений. Даже в телефонную трубку по тончайшим проводам сочилось это неуемное беспокойство.
Однако о Дмитрии Григорьевиче тетка никогда не заговаривала.
— У вас что-то происходит в доме? Содом или Гоморра? — недовольно спрашивал главврач Кукса. — Отчего такие частые звонки?
Был он толстый, неповоротливый и напускал на себя столько важности, что медсестры робели перед ним, а за глаза ругали. Надежду он донимал своими вопросами чаще, чем остальных. Но строгость свою не терял.
— Какие проблемы? — интересовался он, иногда без повода. — Ну все-таки?
— Нет, никаких! — весело отвечала Надежда, дожидаясь, когда он уйдет, чтобы снова взяться за телефон и звонить в штаб.
В конце концов она сказала адъютанту напрямую:
— Мне срочно нужен Дмитрий Григорьевич! Он сам просил меня позвонить. Найдите его!
Нагловатый голос дежурного не задержался с ответом:
— Товарищ первый уехал.
— Куда?
Почему-то она не подумала, что это может быть военная тайна. И требовала сообщить, где командующий. Ни больше ни меньше. Ее как будто заклинило. Наконец нагловатый голос адъютанта назвал Белосток, самую западную оконечность страны. И Надежда почему-то не усомнилась в правдивости этих сведений.
— Долго он там пробудет?
— Позвоните через неделю. Не советую туда ехать, — вдруг твердо добавил дежурный.
Теперь она могла рассчитаться с ним за издевательский тон.
— Уж я сама решу, — бросила она в трубку. Этот наглый адъютант сам подсказал ей дальнейшие действия. Конечно, в Белосток.
Она раздумывала одну ночь и целое утро. К вечеру никакие трудности не могли ее удержать. Она допускала, что Дмитрий Григорьевич поразится ее внезапному появлению. Служба — дело святое. Но волшебная весть, которую несла ему Надежда, превозможет все. В этом нельзя было сомневаться. Надо было только мчаться и мчаться вперед. Она не видела кровавый закат, предвещавший перемену погоды, не замечала резкого холодного ветра, летевшего с темных западных склонов.
Счастливое взвинченное состояние помогало верить, что все удачно сложится и люди начнут думать, как хочется ей. И скажут те слова, какие она мысленно произносила за них.
Как случалось иногда в критические минуты, ей повезло сразу. Попался водитель армейского грузовика. Правда, ехал он не в Белосток. Но часть пути оказалась общей. Это устраивало Надежду. И она влезла в кабину, нисколько не сомневаясь, что поступает логично и правильно.
В Синево, которое лежало на пути, решила не заезжать.
29
У Ивана не выходило из головы оброненное Веркой слово, будто Надежда знала приехавших за ним особистов. И он решил ее найти.
В Синево приехали ночью. Никакого праздничного чувства Иван не испытал. Пока разгружались, занялся рассвет. Как и предполагалось в дороге, Верка сразу же увела Спиридона. Иван отправился к своему дому, стылому и темному. Сквозь яблоневые ветки пробивалась светлая полоса, хотя небо, обложенное тучами, висело над самыми крышами.
На усадьбу свою Иван попал через пролом в заборе, не стал заходить в калитку. По приметам, известным ему одному, попытался угадать, нету ли незваных гостей.
Все было тихо, спокойно, и он вошел в избу. Еще в дороге решил по возможности меньше находиться в доме. Со слов Верки знал, что речная пойма вся в копнах, заканчивали косить за Лисьими Перебегами. Значит, можно будет ночевать там, у костра, или в соседнем лесничестве. А покуда, как командировочный, он располагал свободным днем. Поэтому чуть свет помчался к Людмиле узнать про Надежду.
Районная врачиха встретила неприветливо. Молва про «черный воронок», растекшаяся по избам, напугала не только Веркиных подруг. Сама Людмила не чаяла увидеть Ивана после того, что случилось. И уж во всяком случае понимала, что любые контакты с ним сделались опасны. Ей даже странно было думать, что он когда-то занимал ее мысли. От широких плеч веяло силой и молодостью. Однако избыток здоровья этого как бы обреченного человека был ей неприятен. Темный загар и настойчивый взгляд знакомых серых глаз вызывал досаду. И она была рада мстительному чувству, избавлявшему ее от прежних любовных тревог.
На просьбу дать адрес Надежды решительно отказалась.
— Сама приедет и даст. Когда? Узнаешь! Да и нечего вам видеться. Захочет — найдет.
— Как найдет? — настаивал Иван. — Наши косят за Лисьими Перебегами. И я там буду. А ей невдомек.
Людмила глянула недобро.
— Я укажу. Какое сегодня число?
— Не помню. Суббота, кажется. Стало быть, двадцать первое.
— Вот, жди! Может, завтра, в воскресенье, приедет. Еще будешь здесь?
В ответ Иван окатил ее тяжким взглядом:
— Ну ладно…
30
Душевный настрой Надежды был, однако, далек от Синева, и Людмила не догадывалась, что с ней творится.
В ночное время, на грузовой машине она очутилась на узкой лесной дороге и ехала неведомо куда. С ужасом вдруг осознала, что рискует не чем-нибудь — жизнью. Даже двумя… Отправиться в путешествие с незнакомым человеком, безо всяких объяснений и гарантий — кто это выдумал? Здоровущий парень за рулем может ее ограбить, убить, изнасиловать. Грабить, правда, было нечего. Остальное при ней — и жизнь, и честь.
А можно сказать и по-другому. Она ехала к человеку, который стал ей бесконечно дорог. И машина была военная. Водитель в пилотке принадлежал к той армии, которая повиновалась каждому слову своего командующего. И она, только в другом смысле, тоже может назвать его своим.
Грузовик с ревом вылезал из одной колдобины и тут же попадал в другую. Заляпанные грязью фары сперва тускло освещали макушки деревьев, затем упирались в черную бездонную топь. Лицо водителя было непроницаемо. Украдкой вглядываясь в темный и грозный профиль, Надежда пыталась представить, о чем он думает. О дороге, а может, о любви? Она думала о любви всегда — на работе, дома, утром, вечером, ночью. В любви, в ней одной, заключался весь смысл ее жизни. А ведь у других тоже, подумала она, заинтересовавшись мыслями незнакомца. Но тот рвал тормоза и скорости с ловкостью фокусника. И ничего нельзя было понять.
Она вернулась в свой мир — мыслями к Дмитрию Григорьевичу. Вой машины нисколько ей в этом не препятствовал, она подумала, что если бы в первый раз не заставила его пойти до конца в любви, ничего бы сейчас не было. Но Рубикон оказался успешно перейден. Теперь они принадлежали друг другу. Неважно сколько — день или год. Даже одно мгновение соединяет людей навеки. Пусть он женат, не надо сейчас об этом думать. Все вышло! И она сама к этому привела. Без мужа, без дома, без семьи — она чувствовала себя невероятно счастливой.
31
За несколько дней до гибели командующий Западным особым округом был как никогда бодр и доволен собой.
Да, события на границе тревожили. Однако провокации немцев вызывали не больше озабоченности, чем обычно. В этом смысле суббота 21 июня выглядела даже спокойнее. Накануне, в пятницу, шесть германских самолетов нарушили границу. Произошло это в семнадцать часов сорок две минуты. Память работала отлично, и Павлов мог доложить товарищу Сталину обстановку в любой день и час. Во всяком случае наркому донесли немедленно. Следом за первой группой самолетов пошла вторая, уже с подвешенными бомбами. Оторвись одна случайно — и война! Что же они? Наши нервы испытывают? Или свои? А может, это не испытание вовсе? Не могут ведь они не видеть, как трусливо мы сидим, затаившись? Какая-нибудь Греция, думал Павлов, давно расшумелась бы на весь мир от подобных провокаций. А мы глядим с простодушием идиотов. Они нам еще плевок в морду — утритесь! Утираемся, как будто ничего не происходит. А может, это с нашей стороны издержки? Жертвы во имя великой цели? А она есть — эта великая цель?
