Эрих Соловьев - Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время
Уже в первых тезисах открыто излагалось понимание папства как условного института, вовсе не обязательного для христианства. Институт этот, доказывал Лютер, санкционируется постановлениями, которые возникли лишь в последние четыреста лет. Против него говорит достоверная история одиннадцати столетий, текст Священного писания и декреты Никейского собора, «священнейшего из всех».
Как ни резки эти утверждения, они по строгому счету не были новшеством. Сходные аргументы выдвигались замечательным мыслителем XIV века Марсилием Падуанским, виклифитами и последователями Гуса. Опасность, однако, заключалась в том, что курия давно уже числила их по разряду «заведомо еретических».
Но это еще не все. В последних тезисах реформатор развивал воззрение, ни одной средневековой ересью не выражавшееся. Он впервые открыто утверждал следующее: «Церковь наличествует всюду, где проповедуется и исповедуется слово божье (то есть Священное писание. — Э. С.); церковь потому и именуется царством веры, что ее глава невидим и является объектом веры. Превращать церковь в видимое царство есть заблуждение… Вера не может терпеть иного главу, помимо Христа».
Здесь речь шла уже не об условности папства как одного из церковных институтов (в отличие, например, от соборов). Под сомнение ставилась вся отлаженная церковная иерархия, весь римский централизм. Перед мысленным взором Лютера уже витал образ христианской религии, упорядоченной как сообщество многих признающих Писание церквей; среди них он видел и немецкую национальную церковь.
Доводы реформатора были так просты, решительны и новы, что Экк просто не знал, как к ним подступиться. Он счел поэтому за лучшее не касаться собственно лютеровского в лютеровских тезисах, а выследить в них перепевы уже известных еретических мотивов.
То, что теолог Экк пропустил мимо ушей, хорошо расслышал немецкий мирянин; выступление Лютера в Лейпциге дало мощный толчок антипапистским настроениям в Германии, размышлениям о новом церковном устройстве и, наконец, проектам религиозной общинной жизни без всякой церковной организации.
Взойдя на плейссенбургскую кафедру, Лютер прежде всего подчеркнул, что он охотно не касался бы вопроса о достоинстве папства и римской церкви, если бы доминиканцы не вынуждали его к этому на протяжении многих месяцев. Он отметил далее, что не видит в зале людей (Тецелевых соратников), которые хотели выдать его за еретика.
Первый день диспута прошел без происшествий. Страсти разгорелись 5–7 июля. Экк не собирался углубляться в теорию вопроса. Выполнив несколько риторических пассажей, он начал публичную инквизиторскую атаку. Доминиканец выразил «искреннее удивление» тем, что взгляды, развиваемые доктором Мартинусом, так похожи на взгляды «богемских схизматиков» (то есть последователей сожженного Гуса). Лютер спокойно и с достоинством попросил комиссориум диспута оградить его от подобных выпадов. Экк развернул долгое, ни к чему не обязывающее рассуждение о церковной истории, но затем вновь разыграл свою козырную карту. «Если святой отец против гуситов, — шутливо заметил он, — так почему он ни разу не употребил своих выдающихся дарований на то, чтобы писать против них?» Лютер вновь спокойно попросил Экка держаться существа вопроса и не делать его гуситом. Однако видно было, что реформатор ведет полемику стесненно, как бы не решаясь на какой-то важнейший для себя шаг. После перерыва он заявил: «Среди утверждений Иоганна Гуса и гуситов есть много подлинно христианских и евангельских, которых вселенская церковь не может подвергать проклятью. Таково, например, положение: есть только одна всеобщая церковь», Экк, который по всем правилам тащил противника в «болото инакомыслия», тут же оживился и спросил Лютера, а не боится ли он уличать в заблуждении такой священный и уважаемый собор, как Констанцский (собор, который осудил Яна Гуса). Лютер тотчас ответил, что ему и в голову не приходило говорить что-либо против Констанцского собора. Экк заявил, однако, что это вытекает из слов и сочинений августинца, который рассуждает порой как настоящий покровитель гуситов. Лютер прервал Экка и назвал его заявление наглым наветом, неуместным в ученом турнире. «Заблуждения гуситов не вызывают у меня симпатии, но пусть Экк покажет мне, почему утверждения, которые я квалифицировал как христианские, являются заблуждениями». Экк отвечал, что считает их таковыми, поскольку собор, осудивший учение Гуса, не сделал для них исключения. Тогда Лютер решился на последний логически необходимый шаг. Экку, заявил он, следовало бы всего-навсего доказать, что соборы не могут заблуждаться и никогда не заблуждаются.
Ничего большего доминиканцу не требовалось. Ухватившись за эту реплику, он торжественно провозгласил: «Высокочтимый святой отец, если Вы верите, что по всем законам действовавший собор заблуждался или мог заблуждаться, то будьте вы мне как язычник и мытарь. Что такое еретик, мне здесь не надобно объяснять».
Это было отлучение с кафедры, вполне устроившее теологический комиссориум. По правилам университетских богословских турниров, Экк выиграл полемику: доказанное единомыслие с осужденным еретиком да плюс к тому еще и доказанное сомнение в авторитете соборов, то есть высшего органа церкви, было несомненным свидетельством поражения доктора Мартинуса. Неудивительно, что теологическая часть собрания уже просто не слушала того, что Лютер сказал в ответ на отлучающие слова Экка: нет никакой ереси в том, чтобы всякое церковное решение (в том числе и соборное) еще и еще раз сличалось со Священным писанием. Однако присутствовавшие на диспуте миряне и представители низшего духовенства выслушали его заявление с большим вниманием. Они вынесли впечатление, что диспут не завершен и, строго говоря, даже не начинался, поскольку Экк не квалифицировал ни одного из главных утверждений Лютера: об условности папства; о церкви, существующей независимо от римского централизма, — всюду, где проповедуется божье слово; наконец, о Писании, которое стоит выше не только теологических «ученых мнений» или папских декретов, но и выше соборов. На эти утверждения, в которых уже была высказана самая суть немецкой реформации, Экк, погнавшийся за тенью Гуса, не сумел наложить никакого доказательного запрета, а следовательно, оставил их для последующего широкого гласного обсуждения. О поражении ингольштадтца вряд ли можно было говорить, но его победу скоро стали считать Пирровой.
Разногласия в оценке диспута возникли сразу же после его завершения.
Лейпцигский университет поздравил Экка с триумфом и вручил ему крупный денежный приз. Ректорат был особенно благодарен за нетерпимое отношение к гуситской ереси: любое потакание ей оскорбляло восточно-саксонское дворянство, некогда потерпевшее поражение от гуситов, да и сам Лейпцигский университет при основании его в начале XV века был укомплектован немецкими магистрами и бурсаками, изгнанными из Праги во время гуситских волнений.
Однако уже по ходу дискуссии лейпцигский наблюдатель Петр Мозеллан (тот самый, что открывал диспут) говорил об Экке нелестно: «Столь высоко ценимое Фабием и Цицероном благозвучие латинского языка не находит выражения в его речи. Его рот, глаза и вся физиономия таковы, что кажется, будто перед вами мясник или грубый ландскнехт, а не теолог. Чего у него не отнимешь, так это феноменальной памяти. Имей он столь же острый ум, он являл бы картину совершенного человека. Однако ему недостает быстроты понимания и остроты суждения — качеств, без которых все другие духовные дарования делаются бесполезными… Его жесты почти театральны, его реплики властны и кратки. Он непохож на теолога, скорее это необыкновенно наглый и даже бесстыдный софист».
Что касается итогового впечатления, то оно было совсем уже не в пользу ингольштадтца. «В наших глазах, — писал Мозеллан, — кредит Экка в результате этого диспута был подорван. К Мартинусу же теперь все здесь относятся сочувственнее, чем прежде».
Впечатление Мозеллана вскоре нашло мощную поддержку со стороны немецкого общественного мнения. Из уст в уста передавались следующие слова, приписывавшиеся Эразму: «Лютер благодаря его честности держался существа дела. Что касается Экка, то он акцентировал первую, трудно различимую букву своего имени (старонемецкое «Jeck» означает «дурак». — Э. С.)». Одно за другим посыпались направленные против Экка полемические сочинения. Гуманист Шпенглер из Нюрнберга опубликовал речь в защиту Лютера, где убедительно доказывал, что риторическая победа ингольштадтца является мнимой. Будущий выдающийся деятель верхнегерманской реформации Иоганн Эколампад написал «Ответ невежественному пастору», который бил по Экку больнее, чем все выпады виттенбержцев. Наконец, в Нюрнберге появилась беспощадная сатира «Обструганный Экк», после которой всякий разговор о триумфе доминиканца делался неприличным.
