Режин Перну - Алиенора Аквитанская
Генрих Младший как нельзя лучше подходил для этой роли. Во время пира, который последовал за коронацией, — его отец захотел, опять же для того, чтобы задеть Томаса Бекета, устроить все с возможно большей пышностью и, например, только за золото для короны он заплатил своему ювелиру, Гильому Каду, очень большую сумму, тридцать восемь фунтов шесть шиллингов, — молодой король сидел за столом на почетном месте, а отец непременно захотел ему прислуживать, чтобы показать тем самым, на какую высоту он его вознес. Но Генрих еще и захотел привлечь к этому внимание, и потому, словно шутя, сказал сыну:
— Не так часто случается видеть короля прислуживающим за столом.
— Однако довольно часто случается видеть, — возразил тогда Генрих Младший, — что сын графа прислуживает сыну короля.
Услышав этот дерзкий ответ, стоявшие рядом сеньоры онемели от изумления.
Пройдет еще немало времени, прежде чем Генрих II сумеет оценить истинное значение совершенного им поступка и выгоду, которую могла извлечь из этого Алиенора. Зато он без промедления должен был почувствовать, что насильственное действие, посредством которого он надеялся показать архиепископу Кентерберийскому, как мало для него значат и сам Томас, и все его угрозы, напротив, сделало его собственное положение в христианском мире безвыходным, как никогда. В самом деле, архиепископ Йоркский, давний враг Бекета, совершил коронацию, несмотря на категорический запрет папы; как написал об этом один из современников, он действовал «вопреки желанию и мнению едва ли не всего населения королевства». Возвратившись в Нормандию назавтра же после совершения обряда, Генрих II встретился там с одним из тех епископов, у которых рассчитывал найти поддержку, — со своим родственником, епископом Ворчестерским. Встреча произошла в Фалезе, в Нормандии, где прелат оставался несмотря на то, что Генрих отдал приказание всем епископам королевства явиться и присутствовать при коронации. Генрих стал жестоко упрекать его в том, что он в этом случае пренебрег его приглашением вдвойне, и как его прелат, и как родственник, на что епископ ответил, что., когда он собирался отправиться в Англию, королевский приказ воспрепятствовал его отъезду.
— Как, — воскликнул Плантагенет, — королева сейчас в Фалезе, и с ней мой коннетабль Ричард дю Омм; уж не хотите ли вы сказать, что кто-то из них запретил вам ехать, несмотря на мои распоряжения?
— Не спешите обвинять королеву, — ответил епископ, — если из уважения к вам или из страха перед вами она утаила от вас правду, пусть даже от этого возрастет ваш гнев на меня. Если она расскажет все как есть, ваше негодование обратится против нее. А я предпочел бы сломать ногу, чем знать, что из-за меня эта благородная Дама услышала хотя бы одно жестокое слово из ваших уст.
И прибавил:
— По-моему, лучше так, чем присутствовать при коронации, совершившейся неправедно и против Божией воли, но не по вине того, кто был коронован, а из-за дерзости того, кто его короновал.
Весь этот разговор в достаточной степени свидетельствует о том, в каком смятении и душевном разладе пребывали свидетели трагического поединка между королем и его бывшим канцлером. Выясняется при этом также и то, что как бы ни счастлива была Алиенора видеть своего сына коронованным, в ее планы в этом случае ни в коей мере не входило способствовать осуществлению замыслов ее супруга.
Последний поручил ей заботиться о Маргарите Французской; впрочем, отец Маргариты, Людовик VII, отчасти принял на свой счет оскорбление, нанесенное архиепископу Кентерберийскому: в самом деле, его дочь должна была короноваться одновременно с Генрихом Младшим, чьей супругой она была. И потому французский король вынудил Генриха доказать свое раскаяние: в частности, он должен был пообещать, что Маргарита получит корону, как только архиепископ Кентерберийский вернется в свое епископство. Именно с этой целью и была устроена Людовиком VII последняя встреча между королем и его прелатом. Состоялась она в Фретевале в день святой Марии Магдалины, 22 июля 1170 г. На этот раз Генрих представил все возможные доказательства раскаяния и дружбы: он сам держал стремя Томасу, когда тот садился в седло, пообещал, что состоится вторая коронация, теперь корона будет получена из рук архиепископа Кентерберийского, и вообще, казалось, готов был вновь завязать со своим бывшим канцлером те же дружеские отношения, в каких они состояли раньше.
Но эти успокаивающие слова следовало скрепить печатью, как было принято: обменяться с архиепископом поцелуем в знак примирения. А от этого Генрих отказался, и ни Людовик, ни сам Томас не могли обманываться насчет того, что означал этот отказ.
«Государь, у меня такое чувство, что нам с вами никогда больше не встретиться», — такими словами Томас простился с Генрихом. Что касается Людовика, он умолял архиепископа не верить в слова Генриха и оставаться в безопасности во французском королевстве.
Нам довольно трудно понять, почему они так повели себя после того, как английский король многократно заверил их в своем раскаянии и пообещал мир. Но в представлении людей того времени поцелуй был важнее любых слов и даже всех письменных заверений, какими он мог сопровождаться. В те времена, когда за образец поведения бралась литургия, значение имел жест. Свою верность сеньору вассал показывал, вкладывая свои руки в руки сюзерена в тот момент, когда приносил ему оммаж, и именно этот жест означал принятие вассальных обязательств, — как и поцелуй, полученный им в ответ, обязывал сюзерена оказывать ему защиту и покровительство. Генрих мог сколько угодно клясться в дружбе, но, если он отказывался от поцелуя, этого таинства мира, каждый понимал, что все его обещания — пустые слова, брошенные на ветер.
Первого декабря 1170 г., через шесть лет после своего тайного отплытия, Томас высадился на берег в Сандвиче. Огромная толпа, — простой народ, бедняки, — провожала его до Кентербери; в празднично убранном соборе его встречало'все население города.
Алиенора, по приказу Генриха, провела Рождество в Бюре, в Нормандии. Там она и узнала о том, что 29 декабря архиепископ был убит в своем соборе.
XIV
Королева трубадуров
От сладких песен, которые выводит соловей
Ночью, когда я усну,
Я просыпаюсь, радостный, ошалевший,
Задумчивый и вздыхающий от любви;
Вот оттуда и берутся лучшие мои строфы:
Оттого, что я всегда готов радоваться,
И в радости начинаю свои песни.
Бернарт де ВентадорИз всех городов, в которых довелось побывать Алиеноре в ее беспокойной жизни, не найти другого, где бы так легко было себе ее представить, как в Пуатье. Излюбленный город аквитанских герцогов, благословенная земля, где впервые расцвела поэзия трубадуров, сохранял на протяжении веков отпечаток своего романского прошлого. Часть городских укреплений осталась в том самом виде, в каком они были, когда охраняли английскую королеву от возможных нападений мятежных вассалов. Мы и сегодня можем увидеть баптистерий святого Иоанна, церковь святого Илария, и, по крайней мере, частично, церковь святой Радегунды приблизительно такими, какими видела их Алиенора. Мы можем увидеть прекрасный фасад Большого Собора Богоматери — тот самый, которым она любовалась, и можем представить себе, как на ее глазах, камень за камнем, поднимались большой зал герцогского дворца и собор святого Петра, где, по слухам, на одном из витражей изображено ее лицо. К этому следует прибавить мимолетные картинки, возникающие то за углом улицы — колокольня Сен-Поршер, то во дворе, куда мы случайно заглянем, — аркады клуатра во дворе факультета, который прежде был двором богадельни. Все, чем любуются сейчас туристы, все это было частью мира Алиеноры и мира нашего романского искусства в период наибольшего его процветания.
Город, несомненно, был в самом расцвете, как ни в какую другую эпоху, в те годы, когда Алиенора утверждала себя в качестве герцогини Аквитанской. Можно представить себе нашу героиню на этом фоне такой, какой она изображена на ее печати: с цветком в правой руке и ловчей птицей на левой. Именно в эти годы двор в Пуатье стал по преимуществу очагом поэзии, центром куртуазной и рыцарской жизни того времени. Алиенора была здесь еще в большей степени королевой, чем во Франции или в Англии; она правила через своих детей, которые продолжали ее род; она правила двором услужливых вассалов и поэтов; более того, она господствовала над всеми, кто ее окружал, благодаря блестящему уму, любви к поэзии и изысканному языку, которые ее отличали. Должно быть, именно тогда Кретьен де Труа бывал при дворе в Пуатье и испытал на себе двойное влияние, которым проникнуто все его творчество: кельтских сказаний и куртуазной поэзии. Нет ничего невозможного и в предположении, что сюжет его первого романа, «Эрек и Энида», подсказала ему сама Алиенора: он воспевает величие четы — но не тогда, когда любовники наслаждаются друг другом, поглощенные счастьем, которое заставляет их замкнуться на самих себе, а тогда, когда, совместно двигаясь к общей цели, они становятся в полной мере Рыцарем и Дамой и порождают, полностью отдавая себя и отправляясь на подвиги, «Радость Двора». Такой была в течение пятнадцати лет жизнь Генриха и Алиеноры, которые вместе трудились над тем, чтобы в полном согласии вести свое обширное королевство к его славному предназначению. Однако Генрих нарушил договор, созидающей любви предпочел распутство, и с радостью двора было покончено. Отныне Алиенора совершала подвиги в одиночестве, продолжая свою «охоту на белого оленя» из сказок про короля Артура. Она будет продолжать ее ради своих сыновей — страстная мать, попранная в своих правах супруги.
