Нина Молева - Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости
— На ваш вопрос нет простого ответа. Для него нужно достаточно представлять себе историю российскую.
— Так дайте же мне хотя бы несколько ее уроков. Перед встречей с российской императрицей это будет для меня как нельзя более кстати.
— К тому же здесь замешаны семейные дела.
— Но это же великолепно! Кто, кроме вас, князь, может ввести меня в обиход русской жизни? Насколько мне известно, вы даже родственник великого Петра. Это правда?
— Правда. И довольно близкий.
— Тем более, тем более, князь! Если вас не утомляет рассказ, я готов его слушать до Москвы, неизменно восхищаясь вашим редким остроумием и даром рассказчика. В конце концов, я никогда не пустился бы в это путешествие без вас.
— Так что же вы хотите знать?
— Решительно все, что бы вы ни пожелали рассказать. Ваш отец общался с великим Петром?
— Он был одним из ближайших его сотрудников.
— Умоляю вас, начните именно с него.
— Пожалуй, но с одним условием — не смущайтесь спрашивать обо всем, что вам покажется непонятным. Жизнь и обиход в России никогда и ни в чем не были подобны французским.
— Обещаю с восторгом.
— Так вот батюшка мой Кирила Алексеевич получил придворную должность при государе, когда он был еще ребенком. Формально и Петр Алексеевич и его старший брат Иоанн являлись царями и соправителями. В действительности вся власть находилась в руках старшей сестры Иоанна Алексеевича — Софьи.
— О, я много слышал лестного об этой удивительной женщине. Я помню, что она обладала не только государственным умом, но сочиняла музыку, писала стихи и даже играла в пьесах собственного сочинения в придворном театре.
— Вы превосходно осведомлены, Дидро. Для иностранца, во всяком случае. Но мне трудно откликаться на ваши восторги. Дело шло о вражде двух ветвей царской семьи — от первой и второй супруги царя Алексея Михайловича. Царевна Софья представляла старшую, мы с царем Петром Алексеевичем — младшую.
— Бога ради, простите меня, князь, я невольно задел больные струны вашего прошлого. Но ведь оно было так давно, что любая струна должна была перестать звучать, не правда ли?
— И да, и нет, Дидро. Мы не будем просто развивать эту тему, если вы не возражаете.
— Князь, я винюсь в своей невольной бестактности.
— Так вот детство батюшки и государя Петра Великого прошло в общих играх и развлечениях. Когда государю удалось наконец избавиться от несносной для него и губительной для российского государства ферулы царевны Софьи, мой родитель стал его доверенным помощником во всех, и главным образом военных, делах. Он с успехом проходит вместе с государем так называемые Азовские походы на юг России, исполняет должность генерал-провиантмейстера при флоте.
— Но он же был, как следует из ваших слов, совсем молод?
— Так что же? Сила царствования Петра Великого заключалась в том, что он допустил к руководству государством молодых и незнатных людей. Все они были признательны за свое возвышение одному императору и вместе с тем были полны новых идей, не будучи приучены к старым.
— Это была настоящая революция!
— В определенном смысле — да, и государь мог полагаться на своих помощников. К тому же доверие к отцу было доверием родственным.
— Разве всегда родственные узы обеспечивали верность, князь? Я понимаю, ваш родитель мог быть исключением.
— Скажем, он им и был. Я наверняка собьюсь, если попытаюсь перечислить все службы и обязанности родителя.
— И все же, князь?
— Два года батюшка был воеводой во Пскове, как раз когда готовилась Северная война. В 1702 году, это я помню совершенно точно, ему досталось укреплять больверк в только что взятом русскими войсками Нотебурге — крепости, которая сегодня носит название Шлиссельбурга и которую вам непременно надо увидеть.
— Мне? Крепость? Вы смеетесь надо мной, князь. Фортификационное искусство никогда не волновало моего воображения.
— Дело не в фортификационном искусстве. Эта крепость, находящаяся в том месте, где река Нева вытекает из Ладожского озера, представляет город, который по праву заслуживает название северной Венеции.
— Венеции?
— Да-да, не удивляйтесь, именно Венеции. В ней нет дворцов — одни обывательские дома, зато вся она расчерчена сетью каналов, которые заменяют улицы и позволяют на лодках достигать едва ли не каждого дома.
— Что за идея!
— Очень мудрая, имея в виду, что кругом располагались ремонтные мастерские, а сообщение по реке избавляло от неудобств, которые приносит с собой осень в России. Невылазная грязь — наше национальное бедствие.
— Не пугайте меня, князь, я и так еле собрался с духом.
— Полноте, если бы только одни препоны физические мешали России, на них никто бы не обратил внимания.
— И ваш батюшка построил эту северную Венецию?
— Нет, государь перевел его на строительство одного из бастионов вновь основанной столицы на Неве. Вы скоро увидите напротив Зимнего дворца Заячий остров и на нем могучую Петропавловскую крепость, один из бастионов которой так и носит название Нарышкинского.
— Это очень лестно, князь, я готов завидовать вам.
— Не торопитесь, Дидро, главное, не торопитесь с выводами. В России никогда не известно, что последует за самой высокой славой.
— Конечно, разочарование и забвение, как и в любой другой стране.
— Тем лучше. Мне остается подтвердить, что моя родина не представляет исключения. Во всяком случае, батюшке моему после Петербурга довелось побывать обер-комендантом уже знакомого ему Пскова, затем Дерпта. Шесть лет он пробыл первым комендантом Петербурга. Назначение после этого московским комендантом свидетельствовало о недовольстве государя и было, как всегда в России, равнозначно ссылке.
— Ссылка в Москву на такую высокую должность? Наверное, это был не худший из возможных вариантов.
— Глядя из Парижа, Дидро. Но батюшка был возмущен до глубины души, не соглашался с назначением — в конце концов он был царственником и мог рассчитывать хотя бы на аудиенцию царя.
— Он не смог добиться аудиенции?
— Не только не смог. Сенат, ободренный неудовольствием императора, предъявил батюшке какие-то вздорные претензии и лишил его значительной части состояния.
— Значит, царь был настолько разгневан, что решил как можно чувствительнее наказать своего родственника?
— Все не так просто, Дидро, в государстве Российском. Государь разжаловал недавнего соратника, сослал и обездолил недавнего соратника, что не помешало ему включить моего родителя в состав судей, судивших старшего и единственного сына царя — царевича Алексея.
— И ваш батюшка были в числе тех, кто вынес смертный приговор несчастному принцу? В чем была его вина? Насколько это было справедливо?
— Дидро, вы задаете слишком много вопросов, и, кстати, на них нам не ответит ни один из русских придворных. Советую и вам умерить свое любопытство в этой области. События в царствующей фамилии не подлежат суду ее подданных.
— Я знаю, приговор был вынесен.
— Да, вынесен. Есть только одна небольшая подробность. Остается неизвестным — был ли этот приговор осуществлен или его нашли нужным вынести, когда принца уже не было в живых.
— Принц погиб в заключении? Болезнь? Самоубийство?
— Не будем вдаваться и в эти подробности. Известно только, что в момент смерти у него в темнице находился светлейший князь Меншиков.
— Так что он мог посодействовать этой кончине.
— Думайте, как знаете, Дидро, меня эта тема не интересует.
— А ваш батюшка — он был прощен царем?
— Почему вы так подумали? Просто он вскоре умер, уйдя из жизни за год с небольшим до кончины императора. Все его состояние было мне возвращено. Так принято — в России дети не должны отвечать за грехи родителей.
— И вы отправились завершать ваше образование!
— Мой Бог, как вы всегда торопитесь, Дидро. Батюшка дал мне превосходное домашнее образование. Я рано оказался при дворе в чине камер-юнкера, при дворе императрицы Анны Иоанновны никакого продвижения не имел и сразу после ее кончины выехал в Париж, куда мне и был прислан принцессой Мекленбургской чин камергера. По счастью, новая императрица Елизавета Петровна, моя дальняя родственница, не поставила мне этого во зло, и через несколько месяцев я оказался русским посланником в Англии.
— Перед вами открывалось великолепное поле деятельности, князь, не правда ли?
— Возможно, если бы меня интересовала служба. Но я оставался к ней равнодушен. В Париже я нашел свою вторую родину и стремился прежде всего туда вернуться. Моим близким другом был состоявший там русским посланником поэт Антиох Кантемир. Я дорожил отношениями с вами и с Фальконетом, и потому устроил так, что через полтора года мои обязанности были переданы другому вельможе. Правда, самому мне пришлось ехать в Петербург.
