Александр Верт - Россия в войне 1941-1945
Но Государственный Комитет Обороны, Ставка Верховного Главнокомандования и ядро административного аппарата оставались в Москве впредь до дальнейшего распоряжения. В столице продолжали выходить основные газеты: «Правда», «Красная звезда», «Известия», «Комсомольская правда» и «Труд».
За известиями об эвакуации последовало официальное сообщение, опубликованное утром 16 октября, которое гласило: «В течение ночи 14-15 октября положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону».
Говоря о серьезном кризисе в Москве в октябре 1941 г., необходимо различать три фактора. Во-первых, была армия, которая вела ожесточенную борьбу против превосходящих сил противника и отступала лишь очень медленно, хотя из-за своей сравнительно слабой маневренности она и не смогла предотвратить некоторые существенные местные успехи немцев, такие, как захват Калуги на юге 12 октября, Калинина на севере 14 октября или прорыв на так называемом Волоколамском участке, о котором упоминалось в сводке от 16 октября.
Существуют бесчисленные истории о том, как солдаты и даже ополченцы забрасывали немецкие танки ручными гранатами и бутылками с горючей смесью и совершали другие героические подвиги. Войска, несомненно, не дрогнули. Тот факт, что в бой все время вводились, хоть и в ограниченном количестве, свежие части, производил благотворное воздействие, поддерживая боевой дух в войсках, которые уже две недели сражались без передышки.
Во-вторых, существовал московский рабочий класс. В большинстве своем он готов был работать долгие сверхурочные часы на заводах, выпускать оружие и боеприпасы, строить укрепления, драться с немцами в Москве, если те прорвутся, или, если все будет потеряно, последовать за Красной Армией на восток. Однако были разные оттенки в решимости рабочих оборонять Москву любой ценой. Уже тот факт, что в разгар событии 13-16 октября только 12 тыс. человек добровольно вступили в коммунистические батальоны, представляется показательным. Чем это объяснялось? Тем ли, что многим рабочим эти импровизированные батальоны казались бесполезными в такого рода войне или же многие из них втайне думали, что Россия еще велика и что, быть может, выгоднее дать окончательное, решающее сражение где-нибудь на востоке?
В-третьих, была огромная и с трудом поддающаяся классификации масса москвичей, большинство которых было готово разделить судьбу родного города, но часть поддалась панике. Сюда входил кто угодно: от простых обывателей, собравшихся бежать от опасности, до низших, средних и даже высших ответственных работников, считавших, что раз Москва стала ареной действий армии, то гражданским людям в ней делать теперь нечего.
Эти люди искренне боялись оказаться под властью немецких оккупантов и поэтому, запасаясь законно или незаконно добытыми пропусками, а то и вовсе без пропусков, бежали на восток, подобно тому как парижане бросились на юг в 1940 г., когда немцы стали подходить к столице.
Позже многие из этих людей горько стыдились своего бегства, того, что они переоценили силу немцев и недостаточно твердо верили в Красную Армию. И все же разве не было оснований для паники, когда 10 октября начались все эти лихорадочные приготовления для эвакуации?
Интересные описания Москвы в разгар октябрьского кризиса можно найти не столько в исторических работах, сколько в беллетристике, например в уже цитировавшемся романе К. Симонова «Живые и мертвые». Там дана картина Москвы в то мрачное 16 октября и в последующие дни: забитые беженцами вокзалы; ответственные работники, уезжавшие без разрешения на собственных машинах; одетые во что попало ополченцы и бойцы коммунистических батальонов, которые маршировали по улицам, но без песен; завод «Серп и молот», круглосуточно изготовлявший тысячи противотанковых «ежей», доставлявшихся к внешнему Бульварному кольцу; запах гари от сжигаемой бумаги; быстрая смена воздушных налетов и воздушных боев над Москвой, в которых советские летчики зачастую самоотверженно таранили вражеские самолеты; деморализация одних и твердая решимость других защищать Москву и драться, если понадобится, в самом городе. К 16 октября многие заводы уже были эвакуированы. И все же под всей этой накипью паники и страха была и «другая Москва». Вот что пишет о ней К. Симонов:
«Конечно, не только перед Москвой, где в этот день дрались и умирали войска, но и в самой Москве было достаточно людей, делавших все, что было в их силах, чтобы не сдать ее. И именно поэтому она и не была сдана. Но положение на фронте под Москвой и впрямь, казалось, складывалось самым роковым образом за всю войну, и многие в Москве в этот день были в отчаянии готовы поверить, что завтра в нее войдут немцы.
Как всегда в такие трагические минуты, твердая вера и незаметная работа первых еще не была для всех очевидна, еще только обещала принести свои плоды, а растерянность, и горе, и ужас, и отчаяние вторых били в глаза. Именно это и было, и не могло не быть, на поверхности. Десятки и сотни тысяч людей, спасаясь от немцев, поднялись и бросились в этот день вон из Москвы, залили ее улицы и площади сплошным потоком, несшимся к вокзалам и уходившим на восток шоссе; хотя, по справедливости, не так уж многих людей из этих десятков и сотен тысяч была вправе потом осудить за их бегство история…»[57]
Симонов писал свой рассказ о событиях в Москве 16 октября 1941 г. спустя почти 20 лет, но эти строки звучат правдиво в свете того, что я услышал об этих мрачных днях в 1942 г., всего несколько месяцев спустя.
Мне также вспоминается история совсем другого рода, рассказанная комсомольской активисткой с известного текстильного комбината «Трехгорка», девушкой лет двадцати пяти, по имени Ольга Сапожникова, принадлежавшей к «династии» московских ткачей. Всех трех ее братьев призвали в армию: один из них был уже ранен, а другой «пропал без вести». Она была несколько полна и неуклюжа, с грубыми рабочими руками и коротко остриженными ногтями. При всем том она обладала осанкой и характером, и в ее бледном лице, спокойных серых глазах, твердом подбородке, красиво очерченных полных губах и белых зубах, сверкавших, когда она улыбалась, была своеобразная, сильная русская красота. Это был человек совершенно определенного типа: даже физически она принадлежала к рабочей аристократии. На формирование ее характера и внешнего облика наложили свой отпечаток хорошие традиции.
Ее рассказ, услышанный мною 19 сентября 1942 г., в одном отношении отличался от современных описании: от нее я узнал, что даже некоторые мужественные и решительные москвичи не были уверены, удастся ли спасти Москву и можно ли будет эффективно защищать ее в случае, если немцы прорвутся в город.
«Это были страшные дни. Все началось числа 12-го. Меня, как и большинство девушек с нашей фабрики, мобилизовали на трудовой фронт. Нас повезли за несколько километров от Москвы. Нас было очень много, и нам приказали рыть окопы. Все мы были очень спокойны, но растеряны и не могли понять, что происходило. В первый же день нас обстрелял на бреющем полете один фриц. Одиннадцать девушек были убиты и четверо ранены». Она сказала это очень спокойно, без всякой аффектации.
«Мы продолжали работать весь тот и весь следующий день. К счастью, фрицы больше не прилетали. Но я очень беспокоилась о своих родителях (оба они - старые рабочие «Трехгорки»), за которыми некому было приглядеть.
Я объяснила это нашему комиссару, и он отпустил меня в Москву. Эти ночи в Москве были очень странными: отчетливо была слышна артиллерийская стрельба. 16-го, когда немцы прорвались, я пошла на фабрику. Сердце у меня похолодело, когда я увидела, что фабрика закрыта. Многие директора уехали. Но Дундуков находился на своем месте; это был очень хороший человек, никогда не терявший головы. Он дал нам много продуктов, чтобы они не попали в руки немцам; я получила 125 фунтов муки, 17 фунтов масла и много сахара. Мне, как комсомолке, и к тому же активной комсомолке, не было смысла оставаться в Москве. На фабрике мне предложили эвакуировать родителей в Челябинск. Но куда бы ни отправить стариков, мне самой оставалось только одно: последовать за Красной Армией…
Я пошла поговорить с матерью. Она не хотела и слышать о Челябинске. «Нет, - сказал она. - Бог защитит нас и здесь, и Москва не падет». В ту ночь мы с мамой спустились в подвал. Мы захватили с собой небольшую керосиновую лампу и закопали всю муку, сахар, а также партбилет отца. Мы думали отсидеться в подвале в случае прихода немцев. Мы знали, что они не смогут остаться в Москве надолго. Возможно, я ушла бы с Красной Армией, но мне трудно было бросить отца и мать. В ту ночь мама заплакала и сказала: «Вся семья рассеялась, а теперь и ты хочешь бросить меня?» В ту ночь у нас было такое ощущение, что немцы могут появиться на улице в любой момент.
