Джемс Скотт - Ледниковый щит и люди на нем
Переход был крайне мучительным. В любом другом месте земного шара, когда человек выбивается из сил, он может остановиться, передохнуть. Здесь же, на материковых льдах Гренландии, при температуре 50° мороза, привал был бы равносилен смертному приговору. Если кто-либо по неосторожности потеряет варежку, пальцы его сразу же побелеют, если же споткнется и упадет, то его тело вскоре окоченеет от холода. В довершение всего мороз действует как наркотик: одурманивает, отупляет, подавляет инстинкт самосохранения, лишает сил бороться, вызывает непреодолимое желание отдохнуть.
Караван достиг "Айскап", когда оба наблюдателя, не надеясь уже дождаться смены, решили вернуться на береговую базу. Решение крайне рискованное, так как им предстояло совершить переход, не имея ни собак, ни продовольствия и не рассчитывая на чью-либо помощь.
Наскоро прикинув, сколько съестных припасов уцелело после пурги, члены экспедиции с ужасом обнаружили, что их не хватит на три месяца даже для двух зимовщиков.
- А одного нельзя оставлять среди льдов, категорически возражаю! заявил врач.
Пораженные неожиданным открытием, означавшим катастрофу, все сразу согласились с ним. Когда же они немного пришли в себя, кто-то с горечью и некоторой долей зависти помянул профессора Вегенера и его экспедицию. Поднялась целая буря.
- Неужели мы хуже немцев? Каждому из них уже далеко за сорок, мы почти вдвое моложе!
- Их станция наверняка будет работать.
- Главной целью нашей экспедиции были - впервые в истории! - зимние наблюдения.
- Не для того мы с таким трудом создали "Айскап", чтобы теперь, в самый ответственный момент, покинуть ее!
Громче всех кричал Огастин Курто.
- Должен остаться хотя бы один! Любой ценой! И этим оставшимся буду я! Не беспокойтесь, не пропаду!
Он гордился собственным мужеством. Полные восторга и зависти взгляды товарищей только убеждали его в правильности принятого решения, льстили самолюбию.
И до сих пор, спустя столько месяцев, до него доносился, казалось, звук собственного возбужденного голоса. Он помрачнел.
- Глупец! Сам виноват, никто тебя не заставлял поступить так бездумно, терпи теперь, - шептал он. - Честь знамени? Благородное соревнование? Все это фантазия, юношеское бахвальство, желание блеснуть перед другими. Разве те, кто испытал на себе все ужасы Арктики, не предупреждали, что нельзя оставаться здесь одному? Глупец, несчастный глупец! - с горечью повторял он.
Усталость гасила эти излияния. Боль в пальцах ног усиливалась, напоминая, какой ценой приходится платить за легкомысленное решение. Почему он не отказался от него, пока еще было время? Почему не понял, что имели в виду оба наблюдателя? Прощаясь, они смотрели на него не то с тревогой, не то с состраданием, повторяя: "Возненавидишь лопату!"
Почему он не послушал их тогда? Если бы он мог хотя бы уснуть в восстановить этим немного свои силы. Но достаточно было задремать, как его одолевали кошмары. Чаще всего ему снились волки. Они нападали на него целой стаей, он чувствовал на лице их горячее, зловонное дыхание, видел острые блестящие клыки. И просыпался в холодном поту. В этой безлюдной пустыне не было волков, он хорошо понимал это, они не выжили бы здесь. Да если бы и были, то все равно не смогли бы пробраться в его гробницу, даже пустив в ход свои мощные когти. Но напрасно взывал он к рассудку. Страх не проходил.
Иной раз его преследовал глухой грохот, который нарастал, усиливался, и казалось, будто через мгновение мчащийся на полном ходу скорый поезд разрушит, раздавит его снежное убежище. Грохот разламывал голову, прижимал к постели. Измученный, он засовывал голову в спальный мешок, ожидая удара, но грохот затихал, как замирает звук удаляющегося поезда. Проходил страх, возвращалась тоска по жизни. Суждено ли ему еще услышать когда-либо шум железнодорожного вокзала?
Или вдруг там, высоко над головой, раздавалось какое-то шарканье точно звуки шагов, шагов множества ног. Он готов был поклясться, что слышит их. Это, верно, наконец-то явились они. Сколько их? Сумеют ли докопаться до него через смерзшийся снег? От этих надежд сердце начинало бешено биться. А если пройдут мимо, если не заметят станции? Мысль эта была невыносимой. Палатки, иглу, сани, ящики, бочки - все скрыл толстый белый покров. Пока у него хватало сил, он боролся, чтобы обе метеорологические будки выступали над поверхностью снега, но каждая новая метель за несколько минут наносила новые сугробы сыпучего снега.
В отчаянии он напрягал слух. Шарканье удалялось, звуки шагов замирали. Ушли. Он кричал, кричал изо всех сил, надрывая горло. Звук его голоса затихал, тонул в жуткой тишине. В тишине, которая казалась громче завываний метели. Заглушить, отогнать звуки, которые обманывают! Он начинал петь во весь голос, пока хватало дыхания. Наконец замолкал и вновь беспомощно прислушивался. В ушах звенела тишина, торжествующая, неодолимая.
На что еще он мог надеяться? Сколько раз испытывать горечь обманутых надежд? Если они действительно явились, преодолев свыше 200 километров, отделяющих "Айскап" от берега, и ушли ни с чем... то это конец. Больше они не вернутся сюда, будут искать где-нибудь в другом месте. А тем временем он...
Дни текли за днями, исполненные то надежд, то сомнений. Измученный вынужденным затворничеством человек страдал от сырой, пронизывающей стужи. Холод не давал уснуть, от него усиливалась боль в стопе. Наступила депрессия.
Не проще, не лучше ли было бы покончить с собой? Заиндевелое ружье притягивало взгляд. Достаточно было бы также достать порошки из аптечки... Не вправе ли человек положить конец своим страданиям? Однако мысль о гибели Скотта и его товарищей [11] на обратном пути с Южного полюса заставляла отказаться от этого искушения. Мужество и выносливость этих полярных исследователей вызывали восхищение. К концу трагического похода его руководитель велел раздать всем по тридцать таблеток опиума. Каждый из них мог прекратить свои страдания, но никто не воспользовался этим благодеянием. Выстояли до конца.
"Смерть этих пятерых прославила их родину больше, чем это сделала бы гибель нескольких тысяч самых храбрых воинов на поле брани. Это был самый прекрасный урок героизма в истории полярных исследований и во много раз более ценный вклад в эту историю, чем само достижение Южного полюса", писали о них впоследствии [12].
Он тоже выстоит. Однако призрак смерти, который он до сих пор упорно прогонял, с которым боролся изо всех сил, настойчиво возвращался, как бы выжидая только своего часа.
Прошло много часов, прежде чем Курто, напрягая всю свою волю, справился наконец с мрачными мыслями. В тишине, стоящей вокруг, он невольно вспомнил безмолвие первых дней своего одиночества. Как много времени прошло с тех пор, когда он, исполненный еще надежды, гордившийся своим мужеством, исписывал целые страницы в дневнике, предназначенном для невесты. Он рассказывал ей тогда обо всем. О том, как регулярно, каждые три часа, невзирая на мороз и вьюгу, проводит метеорологические наблюдения, о том, что видит вокруг, как себя чувствует и как устроился в своем белом жилище. Но уже спустя две недели его заметки начали делаться все более скудными. Все консервы, несмотря на разные этикетки, казались одинаково безвкусными, а аппетит пропадал.
"Я любил готовить себе пищу, даже когда не был голоден, - записывал он в дневнике. - Лишь спустя некоторое время я понял причину: шум горящего примуса заполнял всю палатку, нарушал тишину, глушил стоны и завывания ветра. Никогда, вероятно, не свыкнусь с этими жуткими звуками. Читаю мало, не ладится с лампой".
Во многом он не признавался в своих записях. Лишь здесь, в полном одиночестве, он стал многое понимать. Не хотелось вспоминать, как вместе с товарищами не раз подшучивал он над невыносимым педантизмом Нансена и Амундсена [13], читая описания многолетних кропотливых приготовлений к каждой экспедиции.
- Это классический пример дотошности. Норвежцы не в меру предусмотрительны. Им не хватает того отчаянного мужества, которым отличались викинги, не хватает пламенного увлечения, - беззаботно повторяли они.
Лишь теперь, в этой снежной гробнице, он стал размышлять. Джино Уоткинс и создатели "Айскап" многого не продумали. Они забыли, например, что бидоны с керосином нельзя оставлять снаружи. Несколько из них Огастин сумел откопать, прежде чем остальные его запасы не скрылись под многометровым слоем снега. Уже на второй месяц своего одиночества он был вынужден весьма экономно расходовать горючее. Плохо сооруженный вход в туннель с первых же дней стал подлинным кошмаром. Изо дня в день, по многу часов подряд, он должен был, стоя на коленях, прокапываться, чтобы выходить наружу и вести наблюдения. "Проклянешь лопату", - все время звучали в ушах слова товарищей. Как они были правы!
С половины января солнце начало ненадолго показываться над горизонтом. Стало легче переносить одиночество.
