Пётр Половцов - Дни Затмения
Корнилов говорит далее, что подготовка к этой операции будет закончена, примерно, в октябре и что, может быть, до того он найдет мне занятие на фронте месяца на два. Благодарю его за доверие. Разговор переходит на туземцев. Корнилов, смеясь, меня спрашивает, почему Багратион так меня не любит и назуживает всех против меня. Рассказываю ему тучковскую историю об отрешении Багратиона, в которой подозревается мое участие. Помню, расставаясь с Корниловым, я ему сказал: «После Вас я командовал 3-й ротой 1-го Туркестанского стрелкового батальона, после Вас я командовал войсками Петроградского округа, но после Вас в этом кресле сидеть, слава Богу, никогда не буду».
Выхожу в приемную, где застаю Смольянинова, ожидающего очереди. Он мне сообщает, что, когда Голицын получил телеграмму, предупреждавшую его о нашем приезде, и доложил об этом Корнилову, последний сказал ему: «Видите ли, как к нам слетаются порядочные люди».
Возвращаюсь на вокзал спать в один из штабных вагонов. Прежде они содержались в большой чистоте, но победа демократии отразилась и здесь необычайным нашествием клопов. На сон грядущий толкую с Смольяниновым. У него была с Корниловым беседа интересная.
Утром предупреждаю в штабе, чтобы меня, в случае надобности, искали через Туманова, а затем уезжаю обратно в Петроград.
По возвращении в Петроград еду с вокзала в Довмин, где мне сообщают, что Клембовский — главнокомандующий Северным фронтом — мне предлагает принять 6-й Сибирский корпус в Риге. Категорически отказываюсь, (заявив, что имею определенные указания на этот счет от самого Верховного). При неизбежности падения Риги и скверных путях отступления это остроумный прием, чтобы от меня отделаться навсегда.
Предаюсь бездействию, обдумывая вопрос о переселении в Персию. Иногда по вечерам младотурки собираются у Пальчинского. Последний о моем удалении на Восток и слышать не хочет, уверяя, что моя роль в революции еще не закончена, на что возражаю, что и так с меня вполне достаточно. Однажды, идучи к нему, по обыкновению, разговорился с извозчиком. Перед фасадом Зимнего дворца мой собеседник, грозно потрясая кулаком, с жаром заявил, что, по его мнению, Николая II следовало расстрелять на Марсовом поле, и на мой вопрос, за что, ответил с негодованием: — «За то, что теперь из-за него в Зимнем Дворце такие рожи сидят». Оригинальная форма консерватизма. Очевидно, кто-нибудь из современных деятелей вышел из другого подъезда, оставив возницу без денежного вознаграждения на противоположной стороне здания.
Приехал с фронта Гучков и просил меня заехать. Его рассказы про Калушский скандал ужасны. Недоразумение у него вышло с Багратионом, запротестовавшим против его поступления в дивизию, хотя татары выразили согласие на его прием в полк{190}. Гучков ругает Багратиона нещадно, говоря, что полки хороши, но нетерпим начальник конной дивизии, во время боя сидящий в глубоком тылу, даже без связи со своими полками. Жалко, что не вышиб его сразу после революции и даже делает намеки на то, что мне следовало тогда его просветить насчет столь вопиющей боевой непригодности моего начальника дивизии. Зато хвалит Одинцова{191}. Толкуем про его политику, и, когда я выражаю удивление по поводу пассивности его единомышленников, Гучков мне отвечает, что все равно предотвратить всеобщий развал и жестокий голод невозможно.
Выходя от Гучкова, не могу удержаться от посещения его соседа Родзянко. Нахожу старика погруженным в глубочайший пессимизм. Он с отчаянием говорит: «Россия погибла. Ничего нельзя сделать».
Как-то заходит ко мне Никитин. Он рассказывает про сильное негодование в контрразведке из-за того, что теперь Миронов имеет carte blanche от Керенского совать нос всюду и заставляет контрразведку работать для внутренней политики, чтобы задушить гидру контрреволюции, а сие в корне противоречит этическим правилам штабной контрразведки. Далее Никитин сообщает, что сомнений в подозрительной деятельности Чернова нет никаких и что необходимо об этом предупредить Корнилова, как раз сегодня приезжающего в Петроград. Берусь это сделать, и в седьмом часу еду на Царскосельский вокзал.
Поезд Корнилова прибыл. Всюду текинские часовые. Настроение свиты нервное — боятся покушения. Попадаю как раз к обеду. Корнилов усаживает меня рядом с собой; по другую сторону от меня Васильковский. Смеемся по поводу редкого сочетания трех главнокомандующих Петроградским округом, сидящих рядом в хронологическом порядке. Вспоминаем, что Корнилов пробыл в этой должности два месяца, я — тоже, гадаем о том, сколько времени продержится Васильковский. Беседа переходит на стратегические темы. Корнилов бодр и полон надежд. После обеда он уводит меня в салон и говорит, что сейчас он производит некоторую перетасовку начальства, после которой пошлет меня в Персию, и просит меня приехать в Ставку через две недели. Предупреждаю его о ненадежности Чернова и рекомендую в заседании правительства воздержаться от чрезмерной откровенности на стратегические темы. Корнилов смеется и отвечает: «Очень благодарен, но я уже это предупреждение получил от некоторых членов Временного Правительства». Хороша компания.
Ровно через две недели еду вторично в Ставку, на этот раз с Никитиным, который не может больше выдержать петроградской обстановки и хочет устроиться начальником штаба Туземной дивизии. На вокзале видим Савинкова{192}, едущего с тем же поездом, что и мы, в Ставку. Его провожает Васильковский.
Садимся в вагон. Никитин мне сообщает, что Васильковский ему сказал, будто Савинков едет в Ставку в сопровождении Миронова, дабы произвести там обыски и аресты среди чинов штаба, состоящих членами офицерского союза и подозреваемых в контрреволюционной деятельности. Васильковский просит Никитина немедленно по приезде предупредить всех друзей в Ставке. Решаем, что с вокзала Никитин поедет с этой целью к Добржияловскому в Отдел военных сообщений, а я в генерал-квартирмейстерство к Романовскому{193} и Плющику{194}.
В районе Дно на всех вокзалах представители «дикой дивизии». Между прочим, забавно, что перед отъездом из Петрограда, когда я спросил Туманова о цели сосредоточения двух кавалерийских корпусов около Дно, он страшно удивился и сказал, что первый раз об этом слышит, что по его сведениям и Савинков, ныне военный министр, об этом ничего не знает… Довольно странно, когда петроградские кабаки полны офицеров из туземных полков, от которых можно узнать все подробности этого сосредоточения, хотя и существует какой-то приказ не показываться им в столице в слишком большом количестве. На одном из станционных буфетов сталкиваюсь с Мироновым. Притворяюсь удивленным и спрашиваю, куда он едет. Отвечает, что в Ставку для обсуждения мер по объединению контрразведки. — Восхитительно.
По приезде в Могилев качу в штаб{195}. Иду к Романовскому и передаю ему и Плющику предупреждение Васильковского. Оба они смеются и говорят, что получили это предупреждение за два часа до прихода петроградского поезда, что Миронов может обшарить весь штаб, но ничего не найдет и что, кроме того, Корнилов страшно разозлился и заявил, что никаких обысков или арестов в штабе он не допустит.
Захожу к Голицыну. Настроение в Доме Верховного напряженное, меня просят зайти вечером. Голицын, как и в первый раз, распространяется на тему о том, что вся Россия ждет спасения от Корнилова. Обедаю у Добржияловского. Настроение явно контрреволюционное. Его жена, оказывается, по вечерам открывает окна на улицу и на фортепиано играет «Боже Царя храни»{196}. Естественно, что Миронов всполошился.
Вечером иду к Корнилову. Он мне говорит, что теперь уже очень скоро я ему понадоблюсь, просит меня ехать в Петроград, никуда оттуда не отлучаться и ждать его распоряжений. Затем он меня спрашивает: «А очень они меня там недолюбливают?» — Отвечаю, что, по моему мнению, «они» его побаиваются и всячески стараются подорвать его авторитет обвинениями в контрреволюционности. Смеется. После краткой беседы на политические темы расстаемся, не подозревая, что больше на этом свете беседовать не придется.
В вагоне Никитин мне рассказывает, что «Дикая Дивизия» развернута в корпус с присоединением Осетинского и 1-го Дагестанского полков{197}. Жалко, что сунули осетин, а не текинцев, как я всегда хотел. Оказывается, Багратион и Гагарин вызваны в Ставку. Что-то носится в воздухе, но что — не понять. День прошел благополучно, без обысков и арестов, что Ставка склонна считать победой Корнилова над Савинковым. Говорят, они столковались, а не разругались, как того все ожидали утром. Слава Богу.
На следующий день забираемся в поезд — ехать в столицу. Приезжает Савинков, Корнилов его провожает, отношения между ними, по-видимому, дружеские. Корнилов бодр и весел. Перед самым отходом нашего поезда приходит поезд из Петрограда, из него вылезает Львов Синодский{198}. Здороваюсь с ним, выражая удивление по поводу его появления в Могилеве, но он бормочет, что у него тут есть дела, и скоропалительно исчезает.
