Целитель - Кессель Жозеф

Керстен закончил читать отчет и вернул его Гиммлеру, не говоря ни слова. Смысл документа был таким, что доктор сразу же почувствовал, что не в состоянии даже думать об этом.

— Итак? — спросил Гиммлер.

— К сожалению, в подобном случае я ничего не могу сделать, — ответил Керстен. — Я специалист по мануальной терапии, а не по душевнобольным.

— Но все-таки, по вашему мнению, что можно сделать? — спросил Гиммлер.

— Он получает какое-нибудь лечение? — в свою очередь задал вопрос Керстен.

— Конечно. Его врач, Морелл, делает ему уколы, которые, как он уверяет, остановят развитие болезни и в любом случае сохранят фюреру работоспособность^[43].

— Есть ли у вас гарантии, что это так? — спросил Керстен. — Современная медицинская наука не знает подтвержденного средства от прогрессивного сифилитического паралича.

— Я тоже об этом думаю, — сказал Гиммлер.

Он вдруг принялся ходить по комнате, держа в руках отчет, и заговорил. Чем дальше он продвигался в своих рассуждениях, тем быстрее он говорил, тем больше нервничал и возбуждался. Рейхсфюрер явно думал вслух, стараясь убедить не столько Керстена, сколько себя самого.

Он говорил о том, что речь идет не об обычном больном, но о великом вожде Величайшего немецкого рейха. Его нельзя обследовать в психиатрической клинике.

Абсолютную тайну сохранить будет невозможно. Разведка союзников об этом узнает. Враги расскажут об этом по радио армии и немецкому народу. За этим последует катастрофическое поражение. И именно поэтому — врачи вынесли приговор, что ситуация безнадежна, а Морелл был уверен, что сможет сохранить Гитлеру нормальную жизнь и его гений, — Гиммлер решил не мешать ему это сделать. За ним, конечно, все время следят, чтобы не произошло непоправимое. Но главное — Морелл должен поддерживать фюрера до победы. Потом посмотрим. Гитлер может уйти в отставку, на покой, давно им заслуженный.

— Вы видите, — закончил Гиммлер, — какие тревоги мне приходится переживать. Мир видит в Гитлере исполина, и я хочу, чтобы в истории он таким и остался. Это самый великий гений, когда-либо живший на земле. Без него невозможен Великий германский рейх — от Урала до Северного моря. Неважно, что сейчас он болен, его дело почти завершено.

Сказав это, Гиммлер положил медицинский отчет в черную папку, папку — в сейф и сбил цифры на кодовом замке.

2

Керстен медленно вышел. Ему казалось, что он словно в тумане. Но сквозь завесу пробивались лучи, проливавшие свет на те вопросы, на те загадки, которые он считал неразрешимыми.

Прежде всего он хотел бы знать, сколько людей знает об этом медицинском отчете. За этим он пошел в кабинет Брандта и очень осторожно спросил у него, известно ли ему о существовании некого секретного документа, написанного от руки на голубой бумаге и содержащего двадцать шесть страниц.

Личный секретарь Гиммлера побледнел до синевы.

— Господи! — воскликнул он. — Рейхсфюрер говорил об этом с вами, так ведь? Если да, то вы не знаете, какой опасности подвергаетесь. Вам, иностранцу, стала известна самая страшная государственная тайна! Во всем рейхе только Борман^[44] и Гиммлер читали это. Может быть, еще Геринг.

— Но кто его написал? — спросил Керстен.

— Нет. Я вам не скажу… Ни за что на свете, — сказал Брандт. — Вам достаточно знать, что это человек очень ответственный и его честность несомненна. Он посчитал, что должен предупредить рейхсфюрера, и несколько недель назад долго с ним беседовал. Это было в полевой штаб-квартире. Гиммлер попросил у него письменный отчет. Теперь, после долгих размышлений и тревог, Гиммлер больше не смеет оспаривать факты, которые здесь изложены.

Когда Керстен попытался заговорить, Брандт закричал:

— Ради бога, никогда больше даже не намекайте на это, даже Гиммлеру. Вы рискуете головой.

Керстен последовал совету Брандта, и в течение последующей недели, хотя они с Гиммлером виделись каждое утро, в их разговорах ни разу не прозвучало ни слова, ни намека на отчет о состоянии здоровья Гитлера. Казалось, что его не существует. Но за все эти дни не было ни одной минуты, когда доктора не преследовала бы неотвязная мысль о том, что стало ему известно.

Итак, сама Германия, все еще могущественная, и все завоеванные ею страны находились под единоличным, полным, верховным управлением сифилитика в поздней стадии развития болезни, тело и разум которого с годами все сильнее разрушал общий прогрессивный паралич. И вследствие этого судьба людей во всем мире зависела от решений серьезнейшим образом пораженного мозга.

С июня 1940 года, когда Керстен узнал, что Гиммлеру поручено сочинить библию Третьего рейха, у него было ощущение, что он живет среди полусумасшедших. Все, что он видел, находясь среди нацистских вождей, подтверждало его опасения. До сих пор, однако, они были основаны лишь на впечатлениях, рассуждениях, сопоставлениях. Но теперь доктор своими глазами видел клиническое исследование, последовательность точных наблюдений — короче говоря, медицинские факты во всей их наготе. Он видел болезнь Гитлера. И, думая о власти, которой обладал этот безумец, Керстен чувствовал, в каком ужасе находится не только он сам, но и все человечество. Взбесившийся маньяк, вместо того чтобы носить смирительную рубашку, питал свое безумие человеческой кровью.

И это было еще ничего по сравнению с тем, что ждало мир в будущем. Болезни еще было куда развиваться.

3

Керстена неотступно преследовала эта мысль. Через неделю, 19 декабря, к запрещенной теме вернулся сам Гиммлер. Он спросил доктора, подумал ли он за прошедшее время, есть ли какое-то надежное средство вылечить Гитлера.

И, словно вода, долго копившаяся и наконец прорвавшаяся на волю, все мысли, все образы, все страхи, которые доктор должен был все это время носить в себе, замуровать в своем сознании, вдруг вылились в поток слов, в котором не было места ни осторожности, ни расчету.

Для начала он обрисовал Гиммлеру клиническую картину болезни, которая разрушает организм Гитлера и от которой нет никакого средства. Приговор вынесен. Способность мыслить критически пострадала. Мания величия и безумные заблуждения вырвались на свободу. Головные боли, бессонница, мышечная слабость, дрожание рук, спутанность речи, судороги, паралич конечностей непременно возьмут свое.

В этих условиях, сказал Керстен, он не понимает, как мог Гиммлер выбрать простой путь и безраздельно отдать Гитлера в руки Морелла. Какую тяжелую ответственность взял на себя рейхсфюрер! Он позволил, чтобы решения, от которых зависит судьба миллионов людей, выполнялись так, как будто они задуманы нормальным мозгом, хотя их принял человек, страдающий страшным психическим заболеванием. Кто может сказать, были ли эти решения приняты в момент просветления или, наоборот, под влиянием безумия?

Рейхсфюрер молчал. Керстен, потрясенный собственной смелостью, выразился еще яснее: занимать верховный пост может только человек, находящийся в здравом уме и твердой памяти. С той минуты, как это условие перестало выполняться, Гиммлер больше не имеет права признавать Гитлера своим фюрером.

Гиммлер наконец заговорил. Но совсем не для того, чтобы угрожать Керстену наказанием за святотатство, и даже не затем, чтобы заставить его замолчать.

— Я думал обо всем этом, — вполголоса сказал рейхсфюрер, покачав головой. — С логической точки зрения вы правы. Но здесь логике не место. Коней на переправе не меняют.

Несмотря на то что Керстен очень хорошо знал Гиммлера, он не мог даже предположить, что тот зайдет так далеко в своих размышлениях и тревогах. Что он может даже на минуту низвергнуть своего кумира. Доктор почувствовал, что это признание — знак того, что Гиммлер позволил себе отбросить всякую сдержанность. Он дошел до такого состояния, что ему совершенно необходимо превратить разрывающий его внутренний спор с самим собой в разговор с живым человеком.