Михаил Ульянов - Возвращаясь к самому себе
Театральная жизнь простиралась от взлетов творчески непослушных: Любимова, Ефремова, Товстоногова, - до полного лакейского служения Софронова, Сурова...
Тем долгим временем - десятилетиями - сложилась, выработалась определенная атмосфера жизни театров. Такие, как Малый, MXAT, Александринка, Вахтанговский, имени Маяковского, Ленинского комсомола, Моссовета, - все они или остались со старопрежних времен или сложи-лись заново - те святые места, где сохранялась российская театральная культура. Ибо наши режиссеры были крупными художниками высочайшей культуры, и среди всякой макулатуры, "датских" - от слова "дата" - юбилейных и праздничных спектаклей, создавали и серьезные, глубокие работы. Они не давали заглохнуть российской театральной культуре. Культуре, создан-ной поколениями мастеров, культуре актерской, культуре самой артельной жизни коллективов театров. Внутри страшной системы тотального диктата, рядом с теми нелепыми вещами, о кото-рых говорилось выше, существовали коллективы, хранившие достоинство, традиции, культуру российских театров и актеров.
Как стало...
И вот наступила новая эпоха. Наша, сегодняшняя. Все трещит, ломается, перекраивается, перетасовывается, переименовывается. Чаще всего - наспех, торопливо, в какой-то дикой горячке и безоглядности: скорей-скорей! Скорей-скорей переназовем все улицы! Скорей-скорей сломаем все памятники!
Мы опять повторяем варварство двадцатых - тридцатых годов, когда сносили храмы - даже Христа Спасителя, сложенного на копейки, пожертвованные чуть ли не каждой душой право-славной, то есть на истинно народные деньги, и то не пощадили... Жгли прекрасные поместья, церкви, монастыри. По счастью не разрушенные, как, например, Спас-Евфимьевский в Суздале, превращали в тюрьмы и колонии. В 37-м году резко не хватало таких обителей. Позднее в Спас-Евфимьевском устроили колонию для малолетних преступниц. То есть тогда все перевернули вверх ногами. Ничего своего не успев создать, старое успели разрушить. Многое уже бесследно...
И в настроении наших нынешних дней есть что-то похожее на то время; что-то горячечно пьяное, торопливое: успеть бы забить осиновый кол во все, что было вчера...
Да, разумеется, надо освободить человека от вчерашних пут - и экономических, и идеологи-ческих, надо предоставить ему возможность почувствовать свою самостоятельность, свои способ-ности, проявить себя, свою личность. Весь вопрос в том, как это делать, как направлять эту осво-бождающуюся, ранее скованную, творческую потенцию людей. Но пока что снова, как из первич-ного хаоса, начинается новое время, новый век. И в пыли и треске хаотической ломки плохо просматриваются какие-либо, хоть бы отдельные опоры. Теоретически - понять можно, отреши-вшись от собственной судьбы, от проблем своего единственного дела, - можно понять, что, когда лопнули скрепы, упал гнет с такой гигантской страны, с такого разноплеменного народа, без очень большого шума и треска не обойтись... Если бы пар стравливали, как говорят судовые механики, "помалу... помалу..." и регулировали температуру перемен... Но кто будет стравливать "помалу", если руки заняты непрекращающейся дракой, если штурвал рвут из рук тех, кто пытается курс держать?
И вот иду я по своему старому Арбату - пятьдесят лет по нему хожу и можно сказать, живу большей частью тут, где мой родной театр, и читаю по нему, как по живой наглядной книге, исто-рию перемен в нашей стране, в нашей Москве, в нашем театре... Сколько помнит Арбат... И я вместе с ним... Помню, как в самом начале пятидесятых на нашей улице через каждые десять мет-ров стояли так называемые стукачи, ведь Арбат был правительственной трассой, по ней Сталин ездил на свою Ближнюю дачу, в Волынское. И на Арбате буквально все было напичкано этими ребятами. Многих из тех, что стояли около нашего театра, мы знали. Иной раз на коньяк у них занимали. У них почему-то в отличие от нас всегда было... Жизнь шла довольно странная... Мы же тоже знали, что каждый из нас буквально просвечен, каждый на счету...
А однажды Арбат перекрыли: с него сняли всю толщу мостовой и тротуаров до песка; его прорыли глубоко и уложили вниз бетонную, двухметровой толщины, подушку. Все для того, чтобы нельзя было сделать подкоп, подложить бомбу и рвануть вождя. Так Арбат и доселе стоит на бетонной подушке...
Теперь Арбат стал пешеходной улицей. Это прекрасно, когда человек свободно и спокойно идет по старинной улице и, не боясь, что его сшибет машина, может вертеть головой, рассматри-вая красоты старинной и не очень старинной архитектуры, витрины и вывески магазинов, кафе, разных банков... Это и прекрасно, и символично.
Но в течение каких-то кратких недель этот "свободный" от страха Арбат был захвачен некоей ордой. И если раньше здесь хозяйничали стукачи, то теперь - мафиози. Тогда - осведомители, теперь - "крестные отцы".
Торговая шатия, с которой кормятся сии "отцы", захватила все переулки окрест, нагородила вокруг себя горы грязи, наворотила бескультурья, безответственности, бессмысленности. Ибо свобода на этой пешеходной улице бессмысленность, через ряды торговцев всякой всячиной, почти сомкнувшиеся на середине улицы, пробраться труднее, чем через поток машин. Какое там любование архитектурой, старинными особняками - уберечь бы свои бока и карманы... Арбат превратился в такую клоаку...
Вольно-невольно все это задело интересы нашего театра по той простой житейской причине, что к нам боятся ходить. И боязнь эта совершенно оправдана. Великая страна, огромный город - столица России - не могут решить простейшую вещь: дать Арбату свет. Обыкновенный, электри-ческий. Мы кричим по всем телефонам, умоляем всех начальников: ну, сделайте же наконец хороший свет на Арбате! Но не могут они этого решить, ибо лампы без конца бьют! Их заменяют, но в тот же день они снова разбиты. Потому, выходя после спектакля на улицу, люди оказываются как в темной подворотне. И, пригнувшись, спешат поскорей или на Смоленскую или на Арбатс-кую площади, где немножко пошире и посветлей. И вот бегут наши зрители по этой длинной и темной подворотне, по Арбату, бегут испуганные, бегут, может быть зарекаясь пойти еще раз в этот театр...
...Казалось, в этом треске всеобщей ломки мы можем потерять театр...
Но! ...Что сегодня определенно выжило, не пропало в этой всеобщей каше, так это театр! Парадокс?
Это как посмотреть. С точки зрения бытовой - парадокс. Потому что с началом перестройки, с 1985 года, денег на дотации поступало все меньше и меньше. А театров много, а посещение театров - по разным причинам, в том числе и по тем, о которых говорилось только что, - становилось все хуже. Ожидали в театрах перетряски коллективов, безработицы, сокращений, ожидали закрытия многих театров.
На деле же получилась совсем иная картина: вместо того чтобы сократиться - предполагали процентов на двадцать пять - к началу 1994 года в Российской Федерации открылось почти сорок новых театров, говорю только о тех, которые были приняты на государственный кошт и, стало быть, признаны государством театральными коллективами.
А ведь за это же время открылось неисчислимое количество студий, ассоциаций, всяких театров и театриков, подтеатриков, подвалов и подвальчиков, на чердаках и в мансардах, а еще великое множество коллективов-студий, возникающих на время: они возникают и лопаются, рождаются и умирают, и снова возрождаются, чтобы, может быть, погибнуть завтра. Или выжить и стать еще одним новым театром.
И безработица нисколько не увеличилась - наоборот...
Но это совсем не парадокс, а закономерность, если взглянуть на этот процесс не с бытовой, а с творческой точки зрения. Ведь для художника, для артиста жизнь в условиях свободы органична и единственно нормальна. Может, именно потому художественная интеллигенция раньше многих восприняла перестройку как свое родное дело и смогла воспользоваться демократическими прин-ципами. Не в экономическом, прибыльном для себя плане, подчеркну еще раз для ясности ради подозрительных читателей - а как раз творческом - в свободной игре, в свободном воплощении своих мечтаний и планов, которым раньше никогда не дали бы выйти к зрителю, на сцену.
Ослабли спрутовы объятия идеологических, партийных, да и правящих нами министерских структур, которые душили всякое творческое самостоятельное проявление в театрах, вообще в искусстве. И в результате - как взрыв мгновенный расцвет всевозможных театральных форм: то Театр одного актера; то театр одного спектакля; то театр "Сатирикон"; то Театр клоунады; и театр "Et Cetera" А. Калягина, и театр Трушкина, и театр Додина, и театр Виктюка... Жить твор-чески стало гораздо интереснее - это факт. Такое разнообразие театральных форм свидетельству-ет о здоровом начале происходящих в стране перемен. Я в этом абсолютно уверен по той простой причине, о которой я уже говорил в предыдущих главах: театр - это звучащая тетива времени.
