Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец
Глава четырнадцатая. Дела турецкие
12 июля 1645 года, в день святого угодника Михаила Малеина, Михаил Федорович, Великий государь всея Великия и Малый и Белый России, великий князь Московский и Владимирский, царь Казанский, царь Астраханский и прочая, и прочая, и прочая, опираясь на плечи двух отроков, и с трудом переставляя отекшие ноги, вошел в Благовещенский собор к ранней заутрене. Отроки провели государя к царскому месту, с великим бережением усадили под островерхий шатёр, на обитую бархатом скамью, однако и сидеть благодетель не смог - заваливался на бок из-за великой слабости.
По случаю царских именин заутреню служил сам святейший патриарх Иосиф. Исполняя чин, читая молитвы, кладя земные поклоны, уходя в алтарь и снова возвращаясь к молящимся,. Иосиф не сводил глаз с царя, и когда отроки задолго до конца службы повели Михаила Федоровича обратно, подумал: "Последние именины ныне у государя".
Едва Михаил Федорович сошел с царского места, как случился с ним припадок. Он сполз на каменные плиты собора и смертельно побледневшие отроки застыли немо, не зная, что же им теперь делать. Их оттерли ближние государевы люди - бояре, окольничьи, стольники. Положив больного на руки, понесли в палаты, как сосуд со святой водой, боясь расплескать хоть каплю.
* * *
Царь лежал, утонув в подушках. Нос его заострился, глаза помутнели. Три лекаря из немецких земель - Венделин Сибелиста, Иоган Белоу, Артман Граман - тихо шушукались, Виновато отводя глаза в сторону, Сибелиста, подняв к очкам скляницу, глядел на свет урину - жидкость, кою выделял мочевой пузырь занедужившего государя. Урина была бледна - от многого сидения, от холодных напитков и от меланхолии, сиречъ кручины. Белоу и Граман, понимающе глядя на скляницу, сокрушенно кивали головами.
Михаил Федорович велел позвать царицу Евдокию Лукьяновну, царевича Алексея и царевен - Ирину, Анну и Татьяну. Царица и царевны, сбившись у Михаила в ногах, тихо плакали. Шестнадцатилетний царевич, нескладный, узкоплечий, красноносый - плакал, уткнувшись в плечо дядьки - Бориса Ивановича Морозова.
Государь тяжко дышал и оттого тело его, тучное и обессилевшее, слабо колыхалось под легким платом, коим прикрыли умирающего из-за великой жары и духоты. Михаил Федорович хотел сказать собравшимся нечто важное, но мысли разбегались в разные стороны и оставалось только одно - жалость к себе, что ровно года не дожил до пятидесяти, а вот батюшка - Федор Никитич скончался семидесяти годов, да и матушка - Ксения Ивановна преставилась всего не то семь, не то восемь лет назад. А вот ему, рабу божьему Михаилу, не дал господь долгого века - по грехам его....
А кроме жалости мучила царя тревога: на кого оставляет царство? На этого младеня, что плакал безудержно, содрогаясь рыхлым, не по летам тучным телом?
И глядя на единственного сына, коему оставлял он все города и веси, леса и поля, реки и озёра, бояр и дворян, купчишек и мужиков великого и славного Российского царства, что раскинулось на полсвета от чухонских болот до Пендинского моря и земли Камчатки, и от Студёного окияна до Кизилбашских гор, подумал царь: "Очаруют, изведут, а паче того явится новый Гришка Отрепьев и отымет у Алёши всё, что оставляю". Ибо с малых лет - как помнил себя - боялся Михаил Федорович дурного глаза, волшебного слова, наговоров да чародейства. Еще маленьким слышал он, как мягко ворочался под полом дедушко-домовой, слышал, как шушукались в темных углах дворцовых комнат серые бабы-кикиморы. Уже юношей - на соколиной охоте - сам видел лешего - зелёного, обросшего рыжей бородой. Мелькнул леший на краю чащобы, захохотал филином и сгинул с глаз. Кинулись за лесным чудом ловчие, загонщики, сокольничъи, да и остановились на опушке, у буреломов - кони всхрапывали, гончие псы визжали и прижимались к ногам лошадей, но в лес за лешакам не шли. На божьих тварей глядя, покричали да посвистели охотники, проехали у края леса да и повернули восвояси. А уж сколько ведьм стащили по его приказу в пыточную избу - того и не счесть...
Однако более колдовства боялся Михаил Федорович подыменщиков - воров, кои подыскивали под ним московский трон, на котором сидел он сам-первой. Не был сей трон для него наследственным, прародительским и потому всякий боярин ли, князь ли, который хоть как-то к прежним царским родам прикасался, был для Михаила Федоровича ох, как опасен.
А ещё более было воровских шпыней-мужиков, казачишек, гультяев без роду и племени, что нагло влыгались в чужое имя и объявляли себя Рюриковичами.
Немногие годы прошли, как изловили и казнили псковского вора Сидорку, объявившего себя новым - третьим уже - царевичем Дмитрием Ивановичем. Поймали двух воров в Астрахани, выдававших себя за внуков царя Ивана Васильевича, якобы происходивших от старшего сына Грозного - Ивана. И многие людишки в то крепко уверовали, хотя всему народу было известно, что царевича Ивана Грозный убил железным посохом и никаких детей у убиенного не осталось.
А от царя Федора Ивановича - хилого и немощного недоумка - осталась скитаться по степным юртам добрая дюжина смутьянов, вводивших в сумление царским своим происхождением доверчивых казаков и инородцев.
И уж совсем недавно в Самборе, у Карпатских гор, объявился ещё один подыменщик - сын царя Василия Шуйского - Семен. Как после всего этого оставить младеня Алёшу на престоле? Одна надежа - собинный друг - Борис Иванович Морозов, муж в государственных делах велемудрый и рукою твердый.
Михаил Федорович, уже как сквозь пелену, поглядел на Бориса Ивановича. Морозов стоял прямо, глядел сурово. "Слава тебе, господи, подумал умирающий, - хоть один человек возле меня оказался, на кого могу и жену с детьми и державу оставить",
Собрав последние силы, сложил государь персты, благословляя сына Алёшу на царство. Деревянными, стылыми губами прошептал:
- Борис Иванович, тебе сына приказываю, служи ему, как мне служил.
Борис Иванович пал на колени, ткнулся носом в бессильно упавшую руку государя.
Патриарх Иосиф, неслышно ступая, подошел к постели исповедать и причастить умирающего.
* * *
Новый царь тотчас же разослал во все государства гонцов и послов, чтобы известить о кончине отца и о собственном благополучном восшествии на престол.
И вомчались послы и гонцы: в Швецию - к королеве Христине, в Польшу к королю Владиславу, в Англию - к королю Карлу, во Францию - к Людовику, в Молдавскую землю - к господарю Василию, в Турцию - к султану Ибрагиму.
К турскому царю Ибрагиму велено было ехать стольнику Степану Телепнёву да дьяку Алферию Кузовлеву.
* * *
Телепнёв и Кузовлев третью неделю сидели на худом подворье в крымском городе Кафе, не зная толком; кто они - послы или пленники? Татары никого к ним не пускали и со двора ни им самим, ни их слугам ходить не велели. Корм послам давали скудный, вина и вовсе не давали. От таких дел, от бескормицы и умаления чести большой государев посол Степан Васильевич Телепнёв почернел лицом и лишился голоса. Страшила неизвестность, посоветоваться было не с кем. Дьяк Алферий, до того три года просидевший в Поместном приказе, в бусурманской земле отродясь не бывал и посольских обычаев совсем не знал.
Да и вообще с самого начала все было худо в этом треклятом посольстве. В Бахчисарае - не только хана, визиря не видели. Продержали послов для укора, без всякой надобности возле ханской ставки два месяца. Бесчестили и пугали, обделяли всем, чем можно, даже воды и той вдоволь не давали. Телепнёв понимал, что пока крымский хан не снесется с султаном дороги послам не будет. Так оно и вышло. Через два месяца вывели татары послов во двор, посадили на коней и, окружив, будто полонянников, погнали на юг - в Кафу. В Кафе снова поместили на худом дворе и велели ждать фелюгу, какая пошла бы через Русское море в Царьград.
Послы томились, не зная, что будет дальше. Хотели одного - скорее добраться до места. Ехали они к султану не только с вестью о кончине Михаила Федоровича, но и с жалобой на Магомет-Гирея - крымского хана, султанского подручника, коий в минувшие 6152-й и в 153-й от сотворения мира годы, а по магометанскому счету в 1024-й и 1025-й, набегал из своего крымского улуса на украины Московского государства и, поруша шерть, сиречь договоры, воевал грады и веси многими людьми безо всякие пощады.
Надо бы было ехать к султану иным путем, да иного пути не было позаседали всюду султанские недруги и в Царьград никого не пускали. А татары знали, с чем едут московские послы, и то им было не в честь, что едут московиты хотя и не него на самого, а на его старшего брата, но все же мимо хана султанскому величеству челом бить и оттого ярились ещё более, однако совсем послов не пустить не могли - ходили у султанов под началом без малого два века.
За долгую дорогу, да за докучливое двухмесячное сидение в Бахчисарае, обо всем послы друг с другом переговорили - и жили в Кафе, как в дурном сне - маялись пуще прежнего.
